Аяз любил утро, любил будить жену поцелуями или ласками, но сегодня он безобразно проспал рассвет — едва ли не впервые в жизни, только это совсем его не расстроило. Виктория приоткрыла один глаз, глядя на мужа сквозь спутанные волосы.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил ее Аяз.
Она открыла второй глаз, попыталась приподняться, побледнела и упала обратно на подушки.
— Мне плохо, — простонала она. — Кто-то засунул мне в голову утюг!
Степняк с недоумением моргнул — жена сейчас поставила его в тупик.
— Мне нужен тазик, — придушенно прошептала она. — Спаси меня, Аяз!
Он мгновенно всё понял и, стараясь не смеяться, сел на кровать,
перетянул ее голову себе на колени и принялся разминать жене виски и затылок. У его супруги было банальное похмелье. Он умел такое лечить, хотя и не часто практиковал. В самом деле, люди на этот недуг лекаря не вызывали, а степняк скорее умрет, чем признается, что у него что-то болит. Пару раз ему приходилось облегчать состояние тестя, который был не дурак выпить, и несколько раз ставить на ноги отца. Теперь он забирал, буквально наматывал на пальцы боль Виктории, не особо задумываясь над своими действиями, а лишь наслаждаясь прикосновением к волосам.
— Спасибо, — прошептала Виктория, поворачивая голову и целуя его ладонь. — Ты самый лучший муж на свете.
— Ты уверена? — он с удовольствием смотрел, как она заливается краской. — Кстати, Вики... ты занавески сожгла.
Если бы можно было сгореть от смущения, девушка бы непременно так и сделала, но сейчас все, что она могла — только закрыть пылающее лицо руками.
Аяз поднялся, чтобы разыскать штаны, и тут же споткнулся о лежащий на полу кнут. Надо же, ночью он вспомнил, что следует подлечить жену, а про свое оружие даже не подумал. Хмыкнув, он свернул кнут в кольцо и убрал его в саквояж, не замечая, что жена наблюдает за ним сквозь пальцы.
Пуговицы на его любимых узких штанах были вырваны с мясом. Он скомкал их и засунул в шкаф. Потом мать починит... если, конечно, он придумает, как объяснить подобные повреждения. Он достал свежие штаны, накинул рубашку и сел на кровать рядом с неподвижной женой. Всё понятно — ей опять нужна поддержка и уверения, что он вовсе не разлюбил ее от того, что она повела себя не как леди. Этого он так и не смог в ней понять — ему-то образец добродетели зачем? Ему, выросшему в дикой Степи, среди собак, овец и лошадей, умеющему не мыться несколько дней, есть без всяких столовых приборов то, что сам же поймал, и совершенно не обученному манерам. Он вилку-то впервые увидел во Франкии!