«В своей комнате!» – возмущенно подумал Диккенс, отвернувшись от дочери, чтобы та не увидела его эмоций. Опять и опять, и так до бесконечности, после каждой ссоры его жена отправлялась прилечь в своей комнате, превращаясь во вздымающуюся гору под пуховым одеялом, из-под которого раздавались приглушенные рыдания. Когда это произошло в прошлый раз, он еще как-то пытался ее увещевать, спорил и извинялся. Но когда он посмел коснуться губами ее лба, щек и – о, ужас! – ее губ, Кэтрин отпрянула от него, как от бешеной собаки. Поэтому на сей раз Диккенс остался сидеть как сидел. Взвесив свои шансы, он понял, что их у него нет. Что-то сломалось между ними, и это невозможно было исправить ни словом, ни поступком.
Все это болезненно воспринималось домочадцами. Казалось, склоки разносились как инфекция – склоки между мальчиками и девочками, между старшими и младшими, между гувернанткой и слугами, словно в доме поселился злобный, разрушительный дух, и даже мебель отказывалась подпирать стены. Это было какое-то нескончаемое несчастье, которое невозможно было остановить. Этим вечером Диккенс печально отметил про себя, что у него недостает сил и страсти, чтобы закончить спор с женой.
Вместо того чтобы заглянуть к ней в комнату, он надел пальто и вышел на улицу. Когда-то давно он бежал от себя, чтобы замкнуться на Кэтрин. Но теперь он бежал от Кэтрин, чтобы замкнуться в себе. Когда-то она была нужна ему, и он зарывался в ней, чтобы спрятаться от мыслей, бродивших в его голове, – но теперь он научился держать их в узде своей беспрестанной деятельностью. Поговаривали, будто он женился по расчету, но циникам не понять – ведь он любил ее. А теперь само ее присутствие в его жизни приносило ему неописуемые муки. И он скорее согласится дойти пешком до Лендс-Энд[10], чем ляжет спать с собственной женой.
Ее несчастный вид и бесконечное молчание были невыносимы. Он не мог простить ей, что она перестала быть хорошей женой и матерью и впала в хандру, которая только усугублялась с рождением очередного ребенка. Ну разве это повод для меланхолии? Разве не радоваться надо? Но с каждым днем она становилась все толще и безразличнее ко всему. Почему она превратила их домашнюю жизнь в войну, выстреливая в него картечью ядовитых косых взглядов, категоричных обмолвок? Иногда она вдруг поднимала на него глаза, и в них читалась такая ненависть… Это было ужасно. И почему он реагировал столь по-мещански, то впадая в ярость, то попросту сбегая? Чем дальше все это заходило, тем растеряннее он становился и тем больше она замыкалась в себе, уже одним этим давая понять, что только она одна во всем виновата. Разве есть на свете еще две такие души, которые бы настолько не подходили друг другу?