– Что я должен сказать Светлане?
– Скажешь ей, что снял наговор…
– А она?
– Ответит, что ты не мог этого сделать…
– И что дальше?
– Она сообразит, что сказала то, чего говорить было нельзя, и убежит…
– Что потом?
– За ночь она обдумает всё и придет утром, чтобы убедить тебя в том, что всё это предрассудки. И ты, человек двадцатого века, не должен в них верить…
– Я… От неё свободен?
– Не совсем…
Больше никаких вопросов задать я не успел. Мы дошли до дома. Матушка поднялась в жилые комнаты, а я открыл двери в подвальное помещение. Светлана сидела за столом, в полном одиночестве, и доплетала коринку. На ней был серенький, рабочий фартук. Я сел напротив, положив локти на стол, и опустив подбородок на ладони. Светлана прекратила работу и внимательно на меня посмотрела. Не отводя взгляда от её лица, медленно, с расстановкой, я произнес:
– Я снял твой наговор…
В её лице промелькнула секундная растерянность. Потом она сделала головой неопределенно-отрицательный жест:
– Нет… Ты не мог его снять… Это невозможно…Это невозможно! Невозможно!
Видимо, в этот момент до неё начал доходить весь абсурд ситуации. Не сняв с себя фартука, как была, с пальцами, обмотанными лейкопластырем, Светлана рванулась к выходным дверям, шибанула их и исчезла в кромешной темноте ночи.
А я остался в одиночестве.
Сидел за столом и думал обо всем, и ни о чем определенно. Возможно, чуть в более ранние времена, в подобном случае, я достал бы, из тщательно скрываемого места, соответствующий случаю барабан и бил бы в него, кружась в победном танце вокруг ритуального костра.
Возможно…
Теперь же на сердце моем лежала вселенская грусть…
И всё…
Кажется, я только что перелистнул целую главу своей жизни… Не мной написанную, но мной прочитанную. А я ведь считал себя хозяином своей жизни…
И что?
Какой я, после всего пережитого, себе хозяин?
Кому об этом расскажешь?
Как?
И что, вообще, прикажете дальше делать?
Не придумав ничего умного, я потушил свет в подвале и пошел спать… Утро вечера мудренее. Кажется, так говорят люди, всё откладывающие на потом…
Утром она появилась, ни свет, ни заря. На её лице лежал отпечаток бессонной ночи. Не обращая внимания на удивленный взгляд матушки и мою явную не предрасположенность к, какому бы то ни было, разговору, Светлана начала свою речь, словно обвинитель от всего человечества на Нюрнбергском процессе: