Первое, что узрел Петрович – голые могучие ноги, обступившие его словно диковинную находку. Сквозь рощу загорелых стволов взгляд уперся во что-то черное. Оно как раз совладало с собой и водрузилось на зад, оказавшись мокрым Филоном в рясе, утратившим клобук и мудрое выражение лица.
– Ох, братцы… – повалился монах на бок, кажется, угасая. Но очень скоро опять восстал, тряхнув промоченной сединой. – Спасли, спасли… Спаси вас Господь!
В отличие от Петровича, Филон страдал то ли от тяжкого похмелья, то ли от корабельной качки. Сам же Обабков был ни в одном глазу не замечен. Может, страх утопления выгнал все подчистую, а может, случилась какая метаморфоза, заворот времени, изгнавший поглощенные за беседой яды, добавив монаху вдвое… Он уперся в доски руками и легко поднялся, подивившись собственной резвости. «Это шок», – подумал Петрович. Затем вдруг покачнулся, поддакнул своему выводу, и совершенно утратил сознание.
Арго – и нет никаких сомнений, что был это именно он – беспечно бороздил голубые волны, оставляя за кормой пенный след. Чайки, эти крылатые вредители-санитары, непродолжительно преследовали корабль, но вскоре отстали, уступив место афалинам. Время – что-то среднее между полуднем и вечером, когда жара еще дышит тебе в лицо, а сумерки деликатно покашливают за плечом, давая о себе знать.
Петрович пришел в себя от духоты и резкого повторяющегося крика, будто кто-то научился считать до четырех и теперь делился своей радостью со всем миром. На лице страдальца лежал кусок грубой и плотной ткани, мешавшей ему дышать, которую неизвестный предусмотрительно накинул, оберегая кожу от солнечных ожогов. Выпростанная наружу рука горела, будто ее сунули в угли. Петрович, жалея руку, невольно почувствовал благодарность к спасителю и вновь поверил в человечество. Все его тело ломило по кусками пошевелиться ни то, что было трудно и неохота – какая-то часть сознания буквально возопила от одной этой мысли. Но встать ему все-таки пришлось.
Петрович сфокусировал взгляд и обомлел, отказываясь верить глазам: он стоял, шатаясь, на палубе шести неполных шагов меж бортов и полусотни в длину. По сторонам —блестящая чешуя воды, впереди— два ряда ритмично работающих гребцов, человек по двадцати в каждом. (Престранное слово «пентеконтера» ни о чем бы не сказало ему, даже знай Обабков, что находится прямиком на ней.) С рыжего смолистого носа коренастый и лысый человек в короткой хламиде хрипло давил свое «tetra!», задавая гребцам шаг.