.
Вагнер как панацея для всех Вертеров на свете! Когда Дягилев в дальнейшем опишет эту музыку своей матери, он не только сравнит ее с «бурей и натиском», но и сформулирует, возможно впервые, свое эстетическое кредо: убеждение в превосходстве искусства над жизнью:
«Звуки росли, превращались в бурю, еще и еще звуки, смерч звуков, еще, еще, еще, громы небесные, еще приливы, еще леса звуков – тьма! И вдруг рай – мелодии муз, играющих на своих лирах. Тут все есть: мелочность, интриги, горе, гнев, любовь, ревность, ласка, крики, стоны – все это сгущается и идет, наконец вместе представляет из себя жизнь, какая она течет у каждого из нас, но надо всем этим восторжествует истина красоты… Так и скажи всем, идите туда, там есть то, чего нигде больше нет. Родная моя, потом расскажу тебе подробно, когда увижу все оперы»>19.
«…Кажется, это мое путешествие будет для меня полезно в смысле практики немецкого языка. Оказывается, что мне гораздо больше приходится говорить по-немецки, чем я воображал, и я объясняюсь. А все-таки русское общество самое воспитанное; я скверно говорю по-французски, но до сих пор ни одного немца не встретил, который бы говорил даже так, как я, по-французски. Все они на своем жидовском языке только и говорят, так же как и сундуки, те в особенности подлецы. Видишь, я отдаю должное России»>20.
27 июля он снова пишет матери, на этот раз из Мюнхена. Он уже посмотрел в Байройте семь опер, и это не охладило его пыл к Вагнеру. Он беседовал с Кашманом и пел для него. Дягилев однажды обмолвился, что Кашман будто бы говорил Вакселю, что этот русский обладает une belle voix.[63] Постановку оперы он почти не комментирует. Будущий директор «Русского балета» уже тогда признавался матери в своем пристрастии к купюрам, что в дальнейшем бросит тень на его профессиональную репутацию:
«В отношении самой музыки скажу, что ее единственный недостаток, что местами есть длинноты, но это зависит от режиссера, в данном случае от Mme[64] Вагнер, сделать надлежащие купюры, а она так “чтит” музыку мужа, что не позволяет вычеркнуть ни одной ноты. Господи! В Шекспире, Бетховене, Глинке и пр. делают массу купюр. Я понимаю, вставлять своего нельзя, а урезать устарелое и скучное – это улучшить вещь. Это вина Mme Козимы»>21.
Примерно в сентябре Дягилев вернулся в Санкт-Петербург – в убеждении, что отныне он посвятит свою жизнь музыке. Он как одержимый сочиняет музыку, и результатом этих усилий становится ряд пьес, которые он исполняет в узком кругу. Однако принятое решение несет с собой беспокойство, и он начинает серьезно сомневаться в себе. А сомнение было одним из тех чувств, с которыми Дягилев справлялся с трудом. Вероятно, не случайно именно в этот период были написаны письма, свидетельствующие о различных душевных кризисах Сергея и проясняющие причины его странного порой поведения. 14 октября 1892 года Дягилев пишет мачехе: