Расселись они в огромном Марьином кабинете. Розанова в одном углу, Синявский – в другом, а Максимов в третьем. Расстояние между ними не менее пяти метров. Ближе не придвигаются. Разговаривать невозможно, только кричать. Но они и не кричат, сидят молча. Розанова – выжидательно, Синявский – насупившись, Максимов – неловко ерзая. Молчат. Делать нечего – завожу разговор про погоду. Максимов поддакнул – погода, дескать, никакая. И в Москве, говорю, не лучше. Да-да, в Москве тоже плохо. А я вас, кстати, помню, мы ваши стихи печатали. Еще бы! Мне тогда Марья такое учинила, что я не обрадовался и тем двумстам франкам, которые мне Саша Лаврин привез из Парижа в качестве гонорара.
Про погоду, в общем, исчерпали. А я себя, надо сказать, тоже погано чувствую. Прямо как толстовская Анна Павловна Шерер – завожу веретено разговора. И тогда меня осенило: надо их как-то придвинуть. Пошел на кухню, вскипятил чайник, на узком кухонном столе расставил чашки, вернулся в кабинет и объявил:
– Господа! Чайник подано!
И смылся наверх.
Выйдя на кухню и усевшись рядышком за столик, они, наконец, сблизились. И вроде бы больше уже не разлучались до самой смерти Максимова.
А тогда, в уже наступившей ночи, я провожал его до автобуса. Мелкий холодный дождь остужал золотую парижскую осень. От кафе на углу пахло дешевым красным вином. Узкие кривые улочки спали, опустив жалюзи. Им не было никакого дела ни до загадочной и страшной России, ни до судьбы ее постаревших героев. Рядом шел знаменитый редактор, владыка эмиграционной литературы и публицистики Владимир Емельянович Максимов – промокший больной старик, который всю дорогу жаловался на жизнь, на болезни, на чужую неблагодарность. И страшно переживал за судьбу своей далекой суицидной страны, которая к тому времени уже покончила жизнь самоубийством и беспомощно валялась на перекрестке истории.
Фары подошедшего автобуса выхватили его последний раз из темноты и унесли к центру Парижа. Больше я его не видел.
А этот покойник с маской на лице продолжает:
– Конспираторы! – И как-то страшно пошевелил еще не застывшим гипсом. – Думаешь, мы не догадались, кто такой нарцисс Сара́нский?
По спине пробежал вполне ощутимый холодок. И не потому, что они успели вычитать в Библии про иудейского царя. Просто его голос выползал из-под маски, как из преисподней, и нес с собой какой-то нездешний сквозняк.