– Ты чё, дед, в натуре, борзый?
Оба не пьяные, скорее, навеселе, и не под кайфом. Их подруги тоже. Это хорошо. Не из наших, с новостроек, с ними раньше не встречался. Это хуже.
– Посмотрите, сыночки! – запричитал, горбясь, Танай – Дуб этот прадед мой сажал. Мать под ним меня качала. Как же можно жечь его? Сожжём – мама моя на небе плакать будет. Девочки, вы им скажите! Хотите костёр – здесь на поляне хорошо, вот и костровище есть.
Девчонки бросились к парням, уговаривая. Те унялись, разжали кулаки.
– Лады, дед. Только не борзей так. Мало ли, на кого нарвёшься. Мы вот добрые сегодня.
Танай, продолжая бормотать слова благодарности, отступил с поляны и только потом остановился и обернулся. Сквозь заросли орешника на него глядел, по-разбойничьи ухмыляясь, Зяма Вайнштейн.
Был Вайнштейн художник, и был он еврей, не походя ни на того, ни на другого, как их представляют обычно. Был он могуч, буйно кудряв, носил густую ухоженную бороду, и к его облику пошли бы алая рубаха, шёлков пояс, а за поясом – кистень. Он был единственный, к кому Танай чувствовал устойчивую приязнь, и даже гонял с ним чаи в его закутке у котельной. Почему у котельной? Да потому, что как истый художник, Зяма жил бедно, продавая хорошо если по картине в месяц, официально значась истопником на соседнем участке.
– Здоров, Танаич! Ну, ты слаломист! Как ты с тропинки дёрнул, я только моргнул – и нету.
– Салам тебе, Зяма! Видок у тебя…
– Дык, пока за тобой бежал, всю морду об ветки расцарапал. Это ж ты у нас татарский ниндзя – пацифист.
– Почему пацифист?
– Ага, значит, с остальным согласен? – Зяма гулко хохотнул. – Да видел я твоё представление. Сам чуть не прослезился. К чему такие сопли? Пугнул бы их – и все дела.
– Не скажи, Зяма. Пугать одинокого можно. А при свидетелях – чести урон, обида. Да и при девушках еще. Опять придут – вспомнят, разозлятся. Меня не встретят, а на дубе отомстят.
За разговором они выбрались на тропинку и пошли к усадьбе уже вдвоём. Зяма как раз собирался туда, поскандалить насчёт качества угля. Поскандалить он умел и любил. Увиденное на поляне не давало ему покоя.
– А что, его действительно прадед твой сажал?
– Да нет, конечно. Не сажал его никто, сам вырос.
– Тогда я тебя вообще не понимаю. Нет, конечно, экология, всё блаародно, но тебе какой с того прок? Вон, и мешок тащишь.