И прямо сейчас я не знаю, за что я реально могу отвечать. Но не смогу регулировать свое поведение так, чтобы им было спокойно.»
– Мне сейчас тяжело, но вам наверно будет еще тяжелее. Я готова вас поддержать, но больше, видимо, не смогу решать за вас ваши проблемы и всех «выравнивать».
– А может уже и хватит? – голос мамы был металлически-уверенный. – Хватит за кого-то, займись собой и нечего тут о нас переживать. Ты – самое главное. Все с нами будет в порядке.
Похоже, я впервые в жизни себе позволяю быть… Просто позволяю.
Приехали в Мечникова. Знакомый маммолог-онколог задает сакраментальные вопросы:
– Сколько выращивали? Что делали все это время? Почему не обратились сразу?
Говорю, как под сывороткой правды – все как есть. Не выращивала, а сразу нашла в том самом виде, как сегодня. Что делала – жила, как получалось, без оглядок на эту штуку. И сразу – это когда? И мне ужасно не хочется сейчас оправдываться-объяснять-обосновывать. Зачем? Какая разница? Я ведь здесь, и пытливые пальцы доктора выщупывают-выманивают-вымеряют то, что позднее будет вырезано.
– Я так понимаю, что Вы девушка сильная… тут 50 на 50. Определить это можно уже во время операции. Мы делаем срочную гистологию, если что-то находим, продолжаем операцию. Нет – значит зашиваем и отпускаем Вас.
Диша начинает деловито интересоваться, каким образом и насколько велики шансы, можно ли сделать гистологию сейчас и т.д.и т. п.
Разговор идет как-то в стороне от меня. Пожалуй, втыкаюсь я на ровненькой такой фразе доктора:
– Бывает, что уже на операции приходится удалить все. – смотрит на меня, ловит мое втыкание. – Вас спросить мы уже не сможем, поэтому Вы подпишите документы перед операцией.
21.02.2015 Г.
Я не знаю, откуда это прет. Но это реальное чувство вины. Хотя прямо никто не виноватит. Однако есть подтекст, я его чувствую. Пытаюсь разобраться – туго. Это что-то такое: раз ты здесь, значит априори виновна. А мы теперь строго, но справедливо будем исправлять то, что ты натворила.
Это как вазу дорогущую разбить в детстве – никто не убьет, конечно, но этот сокрушенный вид, с которым сметаются осколки… Или когда уколы пенициллина в детстве от пневмонии делали. Бабушка с медсестрой так про меня разговаривала: «Вот что натворила – третье воспаление легких!» И я готова была терпеть еще лишних десять уколов и не признаваться, что мне страшно, лишь бы «искупить», исчерпать, исколоть это дурацкое чувство.