В бою у деда заклинило пулемёт – так, что ещё пару минут «и немец дал бы мне очередью в лоб… «Прими душу мою, Христе, Боже мой», – думал. Бухнуло. Глянул, а от немца – тю-тю. Когда прямое попадание или снаряд рвётся совсем рядом – человек сгорает в миг, и подковки на каблуках испаряются…»
Молился дед, не таясь. Настучали, понятно. Комиссар о «религиозном разложении» повякал, да под взглядом дедовым сник. А когда особист иконочку из солдатской книжки вынул и нацелился изорвать – дед лишь запястье ему «слегка» сдавил. Улыбнулся: «Иди-ка ты к Михал Иванычу…» И – под нос бдительному «товарищу» вырезку из «Правды» – с куском сталинской конституции насчет свободы вероисповедания в стране, «где так вольно дышит человек…» Обошлось.
Воевал он не только «Максимом». У немца пленного выучился католическим молитвам на немецком и латыни. А басище-то был у него свирепый – «царева диакона». Как начнут из вражеских окопов ночью орать да бахвалиться, – он и ошарашит: «Отче наш, иже еси на небесех. Да святится Имя Твое, да приидет Царствие Твое…»
Немцы – о русских свиньях. А он в ответ: «И не введи нас во искушение». Немцы о неизбежности триумфа нордической расы. А он им: «Избави нас от лукавого». Немцы о Третьем Рейхе в масштабе земного шарика. А он терпеливо напоминает: «Твое есть царствие, и сила, слава…»
А когда на Рождество, перепившиеся фрицы похабные песенки блеяли, дед во всю «цареву» глотку выдал: «Аве, Мария!..» Когда всё спел, после долгущего молчания из немецкого окопа всхлипнули: «Спасибо… Кто ты?»
Дед ответил пулеметной очередью. Единственный раз за всю войну не прицельной.
Сталина, понятно, не любил. Но и тираном лютым не считал. «Где страдают – там каются, а где треп с набитым брюхом – там за грош удавят ради брюха».
Всё происходящее в стране воспринимал как вразумление. Как наказание за теплохладность народа, безверье и спесь «элиты». За многие грехи прежней России, последним из которых считал отречение Государя: «Не я от царя отрекся, он от предназначенного ему Самим Богом отрекся. Значит, и от меня». Но всякий раз добавлял: «Прости меня, Господи, если не то говорю».
И хотя многих родственников раскулачили, не роптал и обид не таил: «Что дадено, то и отнято. Бог не выдаст, свинья не съест».
К собственности относился трезво, по Заповеди. Чужого за всю жизнь и зернышка не взял, а своего не давал лишь тем, кто и сам никому не даёт. Когда в голодном 47-м бабушка принесла детям «позаимствованной» у государства муки – велел отнести на место. Она в плач: «А дети как?!» – «Молись лучше…» И вымолила.