Трубы домов дымились.
Их дымок был неясный, сонный, тонкий, хрупкий и полупрозрачный, как пар изо рта.
Он медленно полз вверх, пухло таял и исчезал бесследно, как грустное хрустящее воспоминание.
Среди маленьких домов стоял серый, строгий, постаревший небоскрёб, как огромное сухостойное дерево среди молодого леса.
Оно стоит седое, как старое серебро с чернью. Немощно торчат его чёрствые ворчащие ветви. Сухо кашляет в них ветер.
А вокруг него нежно волнуется жизнь.
Плавно гнутся в бесконечно длинных поклонах потяжелевшие ветви.
Плачут светлые, шепотливые глаза листьев густым, кудрявым, рослым соком зеленого пения.
Иные дома в переулке были угрюмые, разбитые, как утомлённые расстроенные люди.
У таких людей болезненные жёлто-серые лица. Как старые, давно небелёные стены.
На щеках у них морщины, похожие на трещины в штукатурке. Под глазами чёрные круги. Как потухшие окна.
Другие дома были грязные, красно-кирпичные, как обветренные лица работающих на морозе.
У маленьких домов крылечки были с полуразрушенными решётками, полуразвалившимися ступенями, с дверьми, покосившимися как измученный человек, прислонившийся в изнеможении к стене.
Эти крылечки были похожи на потрескавшиеся лихорадочные губы.
Входы в небоскрёб были чёрные, безмолвные, как огромные, беззубые, готовые проглотить вас без объяснений.
У всех домов окна были немытые, серые, как усталые, бессмысленные глаза людей, проходивших по переулку.
С утра прохожие сыпались здесь – то как сырой, рваный, нервный снег, то как пыль, шепеляво пляшущая в солнечном луче.
На углу торчал дотошный лотошник.
Он поставил свой лоток на мостовую, а сам уселся на тумбу. Он нагло оглядывал спешащий переулок.
Его взгляд был пустой и тёмный, как дыра, пробитая в каменной стене.
В уголке рта у него тлела папироса. По временам она вспыхивала, будто на сырой мостовой пышно расцветал красный сна цветок.
Серебристый пепел сыпался ему как на лунное сутулое сияние. Вечером переулок погружался в темноту, как будто, шатаясь, тихо спускался в подземелье.
В окнах вспыхивал свет, как тупая мысль в человечьих глазах. Медленно смыкались занавеси, как побеждённые сном кованные веки.
За занавесями тени сновавших там людей появлялись и исчезали как чахлые сны.
Тогда наверху, бледно дышащее, душисто поющее зарево далеких площадей и улиц начинало трепетать, как шелковисто-мокрое, от синей крови молний, крыло черно-огромной, царственно-подстреленной птицы.