По этим словам стало ясно, что рядом с ним есть кто-то из
пассажиров. А по спокойному голосу было понятно, что ничего
серьезного не случилось – о как же я ошибался! И не только я… Но в
тот момент я ни о чем не подозревал. Поэтому я отставил стаканчик,
щелкнул по экрану и ответил:
– Капитан на связи. Случилось что?
Официальных корабельных терминов вроде «Докладывайте» и прочих я
избегал как чумы. И остальные члены команды следовали моему
примеру. Вот и сейчас старший механик ответил в свободном
ключе:
– Госпожа Третьякова говорит, тут возникла небольшая
проблемка…
– С чем?
– С кем, – поправил меня Вафамыч. – Троих пассажиров штормит по
полной, капитан. Озноб, высокая температура, и у них нараспашку
открыты все шлюзы…
– Не совсем понял, – признался я, и почти сразу в эфире
прозвучал чужой сухой женский голос, любезно пояснивший суть
выражения:
– Обильная рвота и понос, капитан Градский. У троих
пассажиров.
– Нехорошо, – отозвался я, окончательно отодвигая от себя
стаканчик ликера и поднимаясь на уставшие ноги. – Им совсем
плохо?
– Они неплохо держатся, – ответил механик и, чуть помедлив,
добавил: – Но одинаковая болезнь сразу у троих…
– Да, – согласился я, уже шагая в сторону люка, что открывал
доступ к главному коридору, ведущему в центральный шлюз. – Пищевое
отравление?
– Скорей всего. Они как раз с час назад ужинали. Но у остальных
все нормально – только у этих троих…
И снова вклинился сухой женский голос, что звучал уже чуть
тревожней, но все еще буднично:
– Уже у пятерых. Еще у двоих те же симптомы… мне только что
сообщили. Итого пятеро с возможным отравлением некачественной
пищей. И дай бог, чтобы это было именно так…
– Дай бог? – переспросил я. – А может быть хуже?
Ответа не последовало. Забыв про отдых и ликер, я отправился в
трюм, где пообщался с обладательницей суховатого голоса – госпожой
Третьяковой. Она оказалась битой жизнью женщиной неопределенного
возраста. Пронзительный прямой взгляд, худое вытянутое лицо, рост
два метра с небольшим, стрижка под ноль и когда-то сломанный да так
и не выправленный как следует нос. Держась спокойно, не пытаясь
улыбаться или ободрять, она сообщила, что какие-либо предположения
пока делать рано, но самое большее через десять часов все станет
ясно.
Моя неопытность в этой сфере мигом вылезла наружу, когда я
решил, что она говорит об уже заболевших. Нет. Она говорила о еще
здоровых – о той оттесненной ее властным голосом темной массе
людей, что пытались услышать обрывки нашего разговора. Пока мы
разговаривали, десяток добровольных помощников уже стаскивал к
«туалетному» углу, как мы его называли, пластиковые матрасы,
самодельные стойки, одеяла и все прочее. Они оборудовали
изолированный лазарет, и в этот же вечер уже прозвучало страшное
слово «карантин».