В неправильном ритме турецкой музыки. Выглядело довольно жутко. Как турецкая смерть.
А потом все начали произносить здравицы. За братьев повстанцев, за предводителя партизанского отряда Пеку Павловича… Кто-то, плавая в реке вина, произнес тост и в честь Петра Караджорджевича, командира отряда в Боснии, и люди запаниковали, как бы не заявились полицейские и не погнали бы нас.
– Эй, люди, не время нам сейчас разделяться! Доколе нам быть разобщенными! Доколе! – раскричался на грани нервного срыва паромщик Раткович из Брестовика, махая ягнячьей лопаткой. Его едва успокоили.
Сегодня вечером я пережил что-то вроде посвящения. Никогда не любил гусли, но, когда после настойчивых уговоров усатый Чолак взял в руки примитивный смычок[6] и несколько человек из трактира повытаскивали пистолеты, чтобы поубивать цыган, не понявших, что от них требуется сразу же замолкнуть и исчезнуть, а потом воцарилась страшная тишина, мое сердце сжалось в ожидании.
Даже в театре перед спектаклями я никогда не ощущал такой тишины. И в зале с самой торжественной атмосферой кто-нибудь да кашлянет или скрипнет кресло. Да что там в театре! На похоронах и то не бывает такой тишины. Казалось, все даже дыхание затаили! Голова моя кружилась от вина. Мне вдруг вспомнилось, как меня ребенком водили в театр, предварительно проведя большую воспитательную работу на тему того, как я должен себя там вести. А я спрашивал: «А дышать мне там можно?» Сейчас этот вопрос был бы совершенно уместен. На меня никто не цыкал, но я сам боялся нарушить эту священную тишину. Пока Чолак, натягивая струну, возился с колком, лица людей рядом со мной вдруг застыли – посветлевшие и постаревшие, как из камня на солнце.
А затем Чолак заиграл.
Уже первые звуки раскололи трактир на две части. В одной половине остался пучеглазый усач, а мы, все остальные, застыв, изо всех сил старались не оторваться от него и не полететь по Сербии с во́ронами из его песни.
Стоило Чолаку странно изменившимся, разрывающим небо голосом, словно изливавшимся не с его уст, а со лба над носом, пропеть первые стихи, как я почувствовал, что швы на моем черепе ослабляются, а сердце расширяется и воплощается в… Сербию. Смейтесь, если вам угодно.
Я должен заканчивать. Пламя свечи уже мерцает, и я вижу все хуже.
И все равно, глазами черного ворона я все еще вижу Авалу над Белградом, бурные воды Моравы и равнинное Драгачево, купола церкви Неманича, хрупкий старый Влах, скалистую Ужицкую область, каменистую Боснию, сербских невольников и героев, знамена крестоносцев, сверкающее оружие… Если я этого застыжусь, то опять стану маленьким и…умру. Потому и не иду спать, а предаюсь грезам.