Я развернул неспешно открытку и, разбирая подростковый мельчайший (вероятно, намеренно) почерк, прочитал с пафосом и надрывом вслух этот отчаянный зов:
Марго, Марго! Кровавой болью
Душа полна, душа больна.
Кровавой пеною по взморью
Бежит волна с ночного дна!
Марго! Сквозь ночь кричу, рыдая,
Взметенный алою волной!
Как вопль отверженных от рая
Звучит во мгле ночной прибой,
Ревет, взрывается на скалы,
И гроздья пенятся на них!
Марго… Марго! Когда б ты знала,
Какой порыв у ног твоих.
Ты задержалась, посмотрела —
И отвернулась второпях.
И в самом деле, разве дело —
Писать об алчущих страстях?
Последнее четверостишие я произнес с довольно унылой язвительностью, после чего мы поехали.
– Как рифмовать и размер соблюдать, твой гений вроде даже знает, – сказал я, пока она кидала открытку назад. – Слушай, походу, он в тебя всерьез влюблен. Ты не хотела бы его осчастливить? Обнять там, поцеловать и так далее, а, Грётхен? Открой бардачок, кстати.
– Фии! – потянулась расслабленно она, разглядывая тополя и старинные трехэтажные здания, мелькавшие за окнами, потом ткнула бардачок коленом, но он отозвался лишь глухим стуком, внутренней полнотой. Тогда наклонилась вперед и отворила его. – Моя любимая шоколадка! Она у тебя тут не растаяла? И минералочка. Слушай, Дрюш, ты меня сладким закармливаешь, слышишь, я стану жирная-жирная, – она трясла меня за плечо, а зубами открывала верх зеленой обертки, между коленями зажала бутылку с водой, в которой прозрачно отражалась чернота ее юбки и отблеск бегущей мимо нас улицы.
– Знаешь, что я тебе скажу, Марианна?
– М-м?
– А вот что: ты не потолстеешь. Во-первых, от плаванья худеют только, а во-вторых, наука нам говорит, что та самая физкультура, которой мы вместе заниматься собираемся – ты понимаешь – эта физкультура калорий сжигает больше любой другой. Я тебе уж устрою – потолстеть, Северина ты эдакая.
Хрустя радостно-задумчиво шоколадкой, она:
– Ты такой большой, а голос такой мягкий, артистичный прямо. По-моему, ты все-таки немножко гейчик. Такой сладюсенький чуть-чуть гейчик, чуть-чуть.
– И она-то говорит, моя Амелия, что я ей гейчик! – Я аж по рулю наигранно стукнул.
– Ну совсем капелюшечку, Дрюш! – хохотала она.
– Даешь ты, Марго-Марго, стране угля, – покачал я со смехом головой. – Что у тебя там в школсе твоей? Преподы и матушка пилят?