Потоки огня и стали размывали материки армий.
Приказы о мобилизациях расклеивались по заборам; в деревнях – оглашались по церквам и на базарных площадях.
Шли люди тяжелого труда и мелкая чиновная братия, земские врачи и учителя народных школ; шли прапора ускоренных выпусков и недоучившиеся студенты, дети полей и городских окраин; шли ремесленники и мастера, приказчики модных магазинов и головорезы с большой дороги; шли бородачи – отцы семейств; шли юноши – прямо со школьных скамей; шли здоровые, сильные, горластые; калеки возвращались на фронт, жениха война вырывала из объятий невесты, брата разлучала с братом, у матери отнимала сына, у жены – мужа, у детей – отца и кормильца.
Война, война…
Под рев и визг гармоней
кипели сердца
кипели голоса:
Береза ты, береза,
Зеленые прутики,
Пожалейте нас, девчонки,
Нынче мы некрутики…
Шальные, растерзанные, орущие – ватагами – шлялись по улицам, ломали плетни и заборы, били стекла, плясали, плакали, горланили пропащие песни…
Медна мера загремела
Над моею головой,
Моя милка заревела
Пуще матери родной…
– Гуляй, ребята… Последние наши денечки… Гуляй, защитники царя, веры и отечества!
– Царя?.. Отечества?.. Ты мне больше этих слов не говори… Я там был, мед и брагу пил… Слова твои мне – все равно что собаке палка.
– Брательник, тяпнем горюшка?
– Тяпнем, брат.
Посмотрели брат на брата,
Покачали головой,
Запропали, запропали
Наши головы с тобой…
Петруха стряхнул висевшую на руке жену, разорвал гармонь надвое и, хлестнув половинкой об избяной угол, пустился вприсядку.
– Всю Ерманию разроем!
– Уймись, – унимала его не видящая света жена. – Уймись, пузырек скипидарный.
Петруха из оглобель рвался:
– Ты меня не тревожь, я теперь человек казенный.
Старуха – лицо подобно гнилому ядру ореха – простирала землистые руки:
– Гришенька, дай обнять в останный разочек.
– Не горюй, бабаня, и на войне не всех убивают.
– Сердцу тошно… Гришенька, внучек ты мой жаланный… Помолись на церковь-то, касатик.
– Сват, прощай!
– Час добрый.
– Война…
– Ох, не чаем и отмаяться.
– Не вино меня качает, меня горюшко берет.
– А ты, Гришутка, на службе пьяным-то не напивайся, начальников слушайся…
– Будя, будя, бабаня.
Последние объятия, последние поцелуи.
И далеко за околицей – в кругу немых полей – понемногу затихали дикие песни, крики, причитания.
И долго еще за деревней, упав на сугроб, вопила старая мать: