и пройтись по городу. Переодевшись, и помолясь на маленькую иконку Пресвятой Богородицы, он вышел в прихожую, надел туфли, и крикнул матери, что уходит.
Мать засуетилась, вышла из своей комнаты и спросила:
Куда?
Да что же ты всё кудакаешь! – взбеленился Виталий, – сколько ж можно тебе говорить?! Как учили ваши же родители – «далеко ли идёшь» или ещё как!
Фу, да ладно! Умничаешь!
Я к Ларисе.
Тю! А она разве не в школе – не на работе сейчас?
Ну и что, у меня же ключи есть.
Ну, езжай, я что. Ты ж её ещё не видел, как она с моря приехала.
Виталий доехал на маршрутке до центра города. Там пошёл пешком. Город жил: шли загоревшие барышни, уже вернувшиеся с курортов, и держащие у своих ушек – мобильники, шли такие же дамы, не желающие ни в чём уступать этим барышням; работали магазины и аптеки, размножившиеся, как кролики; кое-где появились био-туалеты, что для этого города было большим достижением. Стало больше кафе и ресторанов, много было столиков прямо на улице, был свой «Макдоналдс» – всё было. И всё это радовало его. Но всё это было чужим. Он не жил в этом – он наблюдал это.
«А вот и ещё один «алкающий в пустыне» – подумал Виталий, видя, как ему наперерез, от остановки на улице «Семашко», ринулся местный поэт – Грунько.
Привет, старик, – обрадовано произнёс тот на ходу, протягивая Виталию свою руку.
Привет, – ответил, улыбаясь, Виталий, и здороваясь с ним за руку.
Грунько, как всегда, был несвеже одет, и лицо его было несвеже. Таким он был до «Перестройки», во время неё и после. Так что Виталию нечему было удивляться. Но надо сказать, что Саша Грунько был знаменитый поэт. Его выделяли даже его коллеги поэты. В коммунистические времена – его, конечно же, не печатали. Нет, у него не было прямых антисоветских стихов, но то о чём он писал, и каков он был сам – не влезало ни в какие официальные рамки. Но во времена «Перестройки» кто-то издал сборник его стихов, о нём сделали фильм, по-моему – Петербургское телевидение, но теперь – о нём все забыли. О нём просто негде было помнить. Теперь – совсем не стало тех мест, где бы могли помнить поэтов.
Слушай, старик, – обратился Грунько к Виталию, своим распевным слогом, – выручай, а то умру.
Не надо умирать, – ответил тот, глядя ему в глаза.
Тогда, выручай, старик – дай десять рублей.
А что, сейчас на десять рублей можно выпить? – удивился Виталий, запуская руку в карман своих брюк.