И пропал, словно его и не бывало. Лишь обуглившиеся следы на ковре, который истлел до самой основы, да запах тления подтверждали, что темный гость им не привиделся в общем кошмаре. Время вновь выровнялось, стали слышны звуки. Марьями кинулась к мужу – о, чудо! – он все еще был жив, и его можно было спасти. Засуетилась, заметалась, отрывисто приказывая сыновьям делать то-то и то-то – все, что могло помочь Азелю.
Вскоре их совместимые усилия привели к видимому результату – купец задышал равномерно; страдание, которое преобразило черты лица в маску, смягчилось, а потом бесследно пропало. Купца укрыли, возле него остался Салгар – следить, чтобы ничто и никто более не тревожили покой достопочтенного. Остальные домочадцы разбрелись по дому – проследить, не осталось ли следов посещения темнобородого, от которых может пострадать их жилье и все самоё Торговище. Марьями была в кабинете купца, разглядывала ту чудную карту земель крамсонов, что осталась в наследство от предков мужа, когда из гостиной донесся испуганный крик Салгара:
– Мама! Мама, иди сюда скорее!
Подхватив юбки, чтобы не мешались, Марьями бросилась на зов. Прибежали и сыновья. Потерявший на миг дар речи младший тыкал пальцем на голову отца. Курчавые волосы Азеля, которые были цвета соли с перцем, и перца в них насыпано гораздо больше, теперь совершенно побелели – моментально, на глазах волосы стали абсолютно седыми. Все четверо стояли рядом с купцом, оторопев от этого видения, не в силах сдвинуться с места. Простояв так – замерев и не сводя взглядов с Азеля достаточно долго – мать и сыновья, не в силах помочь достопочтенному, вновь покинули комнату. Но, едва Марьями добралась до кухни, как снова раздался крик Салгара.
Прибежала, в дверях едва не столкнувшись с сыновьями, и увидела, что муж пришел в чувство. Но взгляд его был не здесь, глаза его смотрели в никуда, сквозь них. Страшны были его глаза – выкатившиеся из орбит от напряжения, побагровевшие от прилива крови, словно силится что-то разглядеть достопочтенный, а не может. Потом из раздувшегося его горла послышался странный звук, похожий на шипение закипающей воды, а потом незнакомый, шипящий, хриплый голос произнес: «Прокляты вы, прокляты мы, обманули гостя, нарушили закон гостеприимства, я ухожу, а проклятье нести вам. Карту я им дал не свою, а ту, что велено отдать было. Нашу надо отдать им, нашу». Из уголка глаза выбежала кровавая слеза, потом хлынул кровавый поток, купец попытался вздохнуть и никак. Приподнялся, хрипя от страшного напряжения сил, ловил широко распахнутыми руками что-то недоступное для него и невидимое для домочадцев. Потом прошептал: «Зидони, Зидони, Зидони», захрипел и упал замертво, широко раскрыв налитые кровью глаза. Только после этого распухшее горло приобрело нормальный размер, тело расслабилось, поднятые руки упали, и пришла смерть. В голос завыла Марьями при виде страшной кончины своего достопочтенного, который всю жизнь старался жить по кодексу, и отступил от заветов предка лишь ради спасения дочери. Упала достопочтенная рядом с усопшим на колени, уткнувшись лицом в его безжизненную, быстро остывающую ладонь. Слова не шли с языка, из горла лился лишь безудержный вопль. Осиротевшие сыновья, не зная, как помочь горю матери и, еще не осознав своей потери, стояли, оцепенев, в изголовье.