Морозным февральским утром группа из десяти человек во главе с Дубком выехала на двух санях из лагеря для проведения важной операции: в одной из дальних глухих деревушек предстояло собрать народ и рассказать людям о разгроме немцев под Москвой.
Выбор пал на Сосновку: деревня эта находилась в стороне от большой дороги, у самого леса (удобно было подъехать незамеченными), не было там и постоянного полицейского поста.
Бордовый диск холодного зимнего солнца прятался ещё гдето за верхушками деревьев, когда партизаны остановились на лесной опушке. В километре впереди чернели на снегу домики Сосновки.
Дубок вытащил из футляра трофейный цейсовский бинокль и стал наблюдать за деревней. Она казалась сонной и неживой: улица была пуста, во дворах тоже никого не видно было. Лишь струйки дыма над печными трубами, уносимые ветром кудато вдаль, указывали на то, что деревня проснулась. Единственная живая душа, которую Дубок сумел разглядеть, была женщина в крайнем дворе, коловшая дрова. Вот она воткнула топор в плаху, взяла охапку дров и понесла в баню, над которой тоже вился сизый дымок. Выйдя из бани, женщина стала расчищать дорожку от снега.
Ничего подозрительного.
«Вроде бы всё спокойно», – вслух подумал Дубок. Потом повернулся к Руве:
– Сходика, Юра, уточни, что там делается. Видишь, вон женщина в крайнем дворе? – Дубок дал ему свой бинокль.
– Ага.
– Пойди, поговори с нею. Оружие оставь. Спроси, есть ли в деревне немцы или полицаи. Если есть, узнай, сколько их и где располагаются. Понял?
– Ага.
– Если всё спокойно, махнёшь вот так шапкой. – Дубок показал как, – А нет —возвращайся, будем решать, как действовать. Всё понял?
– Ага.
– Иди с богом.
Сокращая путь, Рува свернул с дороги и по заснеженной тропинке направился прямо на видневшийся вдалеке сарай. Подойдя к ограде, он обратил внимание на стоявшую за сараем, со стороны, которая не просматривалась из леса, запряжённую в сани лошадь. Сани были не обычные крестьянские розвальни, а с задком, покрашенные в зелёный цвет.
Рува в нерешительности остановился. Какаято неясная тревога удерживала его от того, чтобы подойти к женщине и начать с ней разговор. Его насторожила и сама рослая, явно армейская, лошадь, которая лениво жевала лежавшее перед нею сено, и столь же не простые санки.
Мгновение поколебавшись, он шагнул через нехитрую изгородь – две параллельные жерди – и, утопая по колено в снегу, подошёл к сараю.