Васильев, как и большинство его коллег, ошалело вращал головой, пытаясь понять, где в этом вихре из Бандеры, Чумака, Камасутры и рыночных отношений есть хоть что-то, за что можно зацепиться. Прежний мир, который он знал и по-своему даже любил, рухнул. Закончилось все, что было раньше: исчезли все смыслы, изменилось понятие о выгодном и невыгодном, стало зыбким то, что почиталось моралью. В возникшем водовороте предстояло решать самому: для чего и как ему, Васильеву Василию Васильевичу, капитану Советской армии, следует жить? Никогда ранее ему об этом задумываться не доводилось. Так впервые в своей жизни он задался пилатовским вопросом: «Что есть Истина?»
Пару лет он ковырялся в различной эзотерической литературе, которой тогда были в изобилии усыпаны все прилавки и которой его собственная квартира, стараниями жены, была полна. Что-то ему нравилось, что-то – нет, но того ответа, который бы его устроил, он не находил. Пару раз Васильев сходил на собрания местных неопятидесятников, оставившие у него гнетущее впечатление (особенно тот момент, когда, по мнению проповедника, началось «сошествие Святого Духа» и «говорение языками»). К баптистам, которые тоже развернули активную миссионерскую деятельность в Мангазейске, он заглянул разок и более не стал. Вообще, проповедники, которых тогда собирательно именовали западными, Васильева пугали и раздражали одновременно. Пугали – потому что он, как и большинство советских граждан, был воспитан в страхе перед всевозможными сектами, которые заманивают в свои ряды советских трудящихся для последующих изощренных издевательств над ними до сожжения заживо включительно. Как правило, всех «сектантов» именовали баптистами (даже если речь шла о иеговистах или кришнаитах). И хотя прежним страшилкам Агитпропа уже не особо доверяли, но таинственных «баптистов» на всякий случай побаивались. И нельзя сказать, что боялись всегда напрасно: появление «Белого братства», а потом и «Аум Синрикё» вновь подстегнуло недоверие к новоявленным религиозным проповедникам.
И, конечно, западные миссионеры раздражали. Особенно таких людей, как Васильев. Ведь совсем недавно он был советским офицером – носил погоны той державы, которая открыто боролась с США за мировое первенство, чьи военные базы стояли в обоих полушариях, а политическая доктрина имела сотни миллионов приверженцев во всем мире. И вот, в одночасье, все это рухнуло. Вместо былой мощи и величия, пусть и сопряженных с бедностью, очередями, дефицитом и многим другим, остались только бедность, очереди, дефицит и многое другое. Безо всякой мощи и величия. И несмотря на то, что из телевизора нескончаемым потоком лились речи о советско-американской (а потом о российско-американской) дружбе и сотрудничестве, Васильев чувствовал себя солдатом побежденной армии – и побежденной страны. В этой ситуации видеть подтянутых, гладко выбритых, в хорошей, качественной одежде американских проповедников, которые с голливудскими улыбками, сверкая отбеленными зубами, раздают гуманитарную помощь, было унизительно до тошноты. Эти сцены очень живо напоминали Васильеву пропагандистские фотографии в советских военных музеях, на которых добрые воины-победители раздают продуктовые наборы жителям поверженного Берлина. Новообращенные из местных, получающие гуманитарку от американских миссионеров, казались коллаборационистами, предателями, продающими Родину за ношеные кроссовки или заваривающуюся лапшу.