И Натэла подбегает к малышам, чтобы немного почистить их от цемента до прихода родителей.
А я со вздохом беру скрипку и смычок. Надо, чтобы мама слышала, как я играю. Но проклятые гаммы мне до смерти надоели. Я хочу сыграть что-нибудь такое… настоящее, как та картина в книжке. Ведь вот этот Сарасате, про которого мама говорит, он, наверное, знал, зачем играет по четырнадцать часов в сутки. Я тоже хочу знать, зачем. И потом, у меня что-то так сжимается в груди, что хочется или заплакать, или сочинить что-нибудь, или нарисовать… И я играю. Я играю хорошо, мне нравится. Я сочиняю мелодию, это, оказывается, так легко, она льется сама собой, без принуждения, не то что гаммы, скучные, как табуретка. И все кругом захвачено прекрасной музыкой…
Окно напротив захлопывается с яростным звоном.
– Нет, наверное, у тебя действительно нет слуха, – говорит мама.
Она стоит в дверях, прислонившись к косяку, и у нее очень грустные глаза. С трудом сдерживая вздох, она тихо добавляет:
– Может быть, попробовать итальянский язык?
***
На небе луна, как лаваш на столе,
Бела, и кругла, и добра.
Смеются и плачут на этой земле
И долго поют во дворах.
Здесь песни бездонны, здесь вздохи легки,
Здесь сердце любовью больно.
В жаровнях огонь золотит шашлыки,
И бродит в подвалах вино.
И кажется мне, что сойдя со двора,
Один и никем не любим,
Нико Пиросмани бродил до утра
По улочкам старым твоим.
1980
…Я выброшен на берег твой.
О. Мандельштам
Максим лежал, как большая раковина на берегу моря, на краю, у воды. Он видел только небо и волны, а когда они отступали – ту линию, где кончаются облака и переходят в море; и волны облаков, и пена моря проходили в него вибрирующим в груди эхом. И он отдавал это – обратно, как песок отдавал тепло солнца.
Ему трудно было встать, чтобы посмотреть вслед женщине, прошедшей мимо него в знойном мареве, но он знал, что ее мерно покачивающиеся бедра струятся кругло, перетекая в смуглые ноги в золотистых сандалиях, и волосы ее шуршат, как облака, и летят, как волны. Она прошла, словно несла на голове сосуд с драгоценным вином, которому «настанет свой черед», и была сама похожа на амфору: женщина-амфора с сердоликами на груди, с тонкими золотыми запястьями на руках, одетая только в море и солнце, в звон браслетов и шум прибоя, в темную солнечную сетку волос.