«…выпью еще стакан, закушу луковкой и буду славить моего Господа». Хорошо, да? Но не радуйтесь прежде времени. Дневник-то последний, предсмертный дневник, а значит, самый что ни на есть смертный. И смерть, как «девка с гостинцем» (т. е. водкой), все время маячит рядом:
«Приканчиваю утром остаток водяры…»
«Приканчиваю остаток вчерашней водяры…»
«Подкрепляю себя остатком бормотухи…» и т. д.
А день рождения, 24 октября 1989 года? А он не слишком-то отличается от 24 октября 1958 года: «Пришел ко мне Юрий Петрович, пришла Нина Васильевна, принесли мне бутылку столичной и банку овощных голубцов…» («Москва – Петушки»). И от 24 октября 1968 года: «И принесли мне – что принесли? – две бутылки столичной и две банки фаршированных томатов…» («Москва – Петушки»). Все минувшее миновалось. Все утекло, ничего не изменилось: «Самый беспамятный из всех моих дней рождения. Помню только первые две рюмахи, далее мгла, кроме (третьего) падения на кухне…»
Конечно, не забывает Ерофеев и о политике:
«По буквам „Израиль“ – Ирочка, Зайков, Рыжков, Андропов и Лигачев».
«…Но мне важнее: изловят этого пидораса Чаушеску или не изловят…»
А еще важнее вот что (снимите шляпы, смахните слезы, встаньте из-за стола): «Епифан сшибает наземь сообщением из Москвы: большевики начали продавать водяру с 8 утра…» Ах, Веня.
Пьющему трудно. Непьющему гадко. Пора заканчивать.
А потому напоследок несколько заключительных аккордов, в сущности, чистая лирика, а по сути – проливные слезы:
«Снова один. Метелица почти стихает. „Скоро март“, – говорю себе, и больше ничего не говорю».
«Коньяк, еще коньяк, и отдыхаю с гудящими от весны ногами».
И одна из самых, самых последних записей: «…первый раз спал на новой кроватке…»
Примечание 2010 года.
Печатался данный текст? Да, но не целиком, а только фрагментами.
Конец примечания.