Единственное меня утешало, что быть любимым – тоска смертная, зато любить – восторг, упоение, приключение, напряг, рай, пусть и ад. Рай по дороге в ад, в котором я теперь доживаю свои закатные годы. Потому и апофеоз однолюбия, хоть и не возвожу его в принцип, что все силы, все нервы, вся жизнь ушли на эту единственную любовь, да и тех не хватило. Так полюбить можно только в пятнадцать лет – и до конца моих дней. Как сказал про меня старик Аристотель: влюбленный божественнее любимого. Только что с того? Теперь.
– Представьте себе, – говорю своей дальней, через океан, собеседнице. – Вы живете с опережением. На восемь часов. У нас тут еще ночь.
Тут последовал вопрос, который я сам себе задавал времени от времени в горбачевско-ельцинские времена, но потом все реже и реже, а теперь, когда всё там пошло не по резьбе, – никогда:
– Так зачем было тогда уезжать? – Без всякого перехода: – С вами сейчас будет говорить Яков Михайлович.
– Какой еще, к черту, Яков Михайлович? – не успел спросить я.
– Хелемский, – сказал голос с того – Старого – света. – За уик-энд я успел прочесть только один ваш роман. Не отрываясь. Раз один хорош, то и другой, наверное, не хуже. Издаем под одной обложкой. Сколько?
Все стало на свои места. Хелемский – директор АСТ, куда мой дружок передал два моих романа. Такой быстрой реакции я никак не ожидал и назвал сумму наобум.
– Время жирных авансов прошло, да у нас и нет живых денег, – сказал Хелемский, предложил вдвое меньше и, не дожидаясь моего ответа, сообщил, что на обложке будет стоять только одно название, а на титуле оба. И что моей книгой они открывают новую линейку.
Хоть записывай за ним старые слова в новых смыслах: жирные авансы, живые деньги, а что такое линейка? цикл? сериал?
Заставил себя заснуть, чтобы досмотреть мой ревнивый сон, но приснился мне совсем другой, тоже не из любезных, как блуждаю в отчаянии по московскому метро, а то разрослось неимоверно и изменилось неузнаваемо за время моего отсутствия, пытаясь выяснить, как мне попасть на мою станцию «Аэропорт», но все говорят почему-то по-английски, который я почему-то не понимаю, хотя уже много лет как в Америке.
– Нет ничего скучнее чужих снов, – сказала Лена, которая, к превеликой моей радости, оказалась жива. – Как мне надоела эта твоя запоздалая ревность! Ты так себя поставил, что тебе невозможно было изменять. Никакого желания – тебя было более, чем достаточно, если ты об этом. Зачем ты меня так обижаешь? Ты же раньше мне верил.