Заправив постели, мы толпимся в коридоре, ожидая, когда скомандуют идти на завтрак. Некоторые закуривают, и над головами слоистыми кругами плывёт табачный дым. На улице ещё темно, окна запаяны толстым льдом, сквозь который еле-еле просвечивает пятно фонаря на столбе возле барака.
Наконец, раздается команда на выход. Толкая друг дружку в дверях, мы вываливаемся на улицу и строимся в колонну по пять человек в ряд. Знобящий холод января насквозь прошивает ледяными иглами наши телогрейки, и мы, едва держа строй, скорым шагом устремляемся к столовой.
Я торчу в ЛПТ всего четыре месяца, а кажется, что вечность. Иногда мне хочется подойти к лейтенанту Зубову и спросить, за что меня здесь держат, ведь я никому ничего плохого не сделал, я здоров, к бутылке меня не тянет, а если должен за лечение, так отработаю на воле – хочу спросить и не решаюсь, потому что знаю – надо мной висит срок, а изменить его может только суд. Если не освободят по половинке, то ещё двадцать месяцев я буду париться в вонючем загоне для отверженных, ходить на работу на кирпичный завод, искать свою фамилию на листке вызовов на лечение, которое, кроме как издевательством и пыткой, назвать невозможно.
Пасмурным осенним днём меня привезли сюда на костистом, как деревенская телега, «воронке». Помню, дверцы машины распахнулись, в лицо брызнул жёсткий, как окалина, дождик. Я окинул взглядом трёхэтажное здание, полунагие чёрные деревья, мокрую асфальтированную дорожку.
– Давай! Давай! – подтолкнул меня коленом пониже спины сопровождающий мент, и я, не глядя, спрыгнул в лужу, окатив себя грязной и холодной жижей до ширинки штанов.
Подслеповатыми зарешеченными окнами первого этажа на меня угрюмо глядела больница. К ней широкими чёрными крыльями примыкал забор, убегающий в низкий и плотный туман. Меня сразу охватило ощущение тесноты, и я невольно втянул голову в плечи.
В приёмном отделении долго оформляли мои документы, затем повели дальше. Сопровождающим был тощий кадыкастый прапорщик. Под мышкой у него торчала папка с моим делом. Он, помалкивая, шёл впереди, следом тащился я, оставляя мокрыми босоножками на кафельном полу приёмного покоя грязные следы.
– Гражданин прапорщик! Мне бы забежать куда-нибудь, а то подпёрло под самую завязку.
Мой поводырь остановился, шмыгнул крошечным носиком – пуговкой и авторитетно сказал: