Так устроено мироздание.
Сергей видел всю эту перспективу будто ее глазами и не мог сдержать собственных – ее! – эмоций, и непроизвольные слезы тоски и обреченности текли по щекам, а бабушка Лена смотрела на прозрачные капли, катившиеся из глаз вепса, и в каждой, должно быть, угадывала отражение ушедшей навсегда внучки; ушедшей без причины, без веры, без молитвы.
Женщина нашла в себе силы сказать:
– Я вижу, что вы очень добрый человек, Сергей, очень хороший…
– Я так сожалею… Мне очень жаль вашу девочку.
Для него это было очень мощным потрясением. Не приведи господь кому-то пережить смерть своей младшей кровинушки – это самое страшное прижизненное испытание для души, но такие смерти, к сожалению, в этом мире происходят ежедневно и даже ежеминутно, и пережитое им в тот день на съемочной площадке оставило внутри глубочайший шрам.
Необходимо было учиться ограждать себя от такой близкой сопричастности постороннему горю. Такой подход представлялся единственным способом сохранить ему относительную ясность рассудка на собственную ближайшую перспективу.
* * *
Время замерло. Вот я вроде бы летела вслед за собой на машине скорой помощи, но на мосту меня не стало. Не стало совсем – в том моем молодом и красивом теле, к которому я привыкла за семнадцать земных лет. Вода – мощный источник информационного обмена, и когда моя душа соприкоснулась с ее поверхностью, я, привыкшая при жизни ощущать потоки оживляющей влаги на своих плечах, груди, в длинной густой копне волос, которой так завидовали многие подруги, теперь почувствовала ее отчуждение и неприятие, жгучий холод и одиночество.
Я вижу другие эго, входящие в речной поток везде вокруг меня в это же самое либо иное в прошлом или будущем время, и они полны яркого чарующего света, невообразимой легкости и божественной сопричастности в одухотворенном полете, но они не видят меня. Я для них невидима. Есть рядом и другие – такие же, как я, но и для меня они невидимы. Я просто ощущаю их присутствие. Настороженное. Чуткое. Чужое. Я знаю, что они есть и также блуждают в этом отрезке пространства, наблюдая за раем издали, из темноты. Как и я.
Солнце, стихия огня, здесь не греет. Ветер не обдувает. Ничто более не радует и не веселит. Вепс думает, что это на триста лет. Что такое триста лет? Я не знаю. Наверно, и не узнаю. Каждый миг моего состояния – сконцентрированное одиночество, раскаленное сожаление и безысходная тоска. Это и есть наказание.