А народ слушает, и даже не думает ахать.
Ибо уж очень как-то удивительно. Совсем уже тут дураками считают нас, что ли?..
– Кажному дадут надел – бери сколько хошь. И лошадей дадут. По три штуки на рыло!.. О как!.. Как у буржуазии всё равно…
И ямщик в который раз оборачивается, глаза выпучивает, не понимая, чего так тихо в сенях-то, ушли, что ли? А люд дворовый молча слушает, скорбно переглядываясь. Будто взрослым людям дрянную сказку бают, и вроди пора рассказчику уже и морду бить, за усердие-то, а все ждут вежливо, мол, покушай, мил-человек, да и иди уже с Богом, трепло свинячее…
…А по весне как-то к обеду ближе хозяйский двор оказался распахнут воротами настежь, чего раньше случалось очень редко.
Огромные, отличной работы, с кованной обводкой, дубовые ворота с утра стоят нараспашку. И народец густо собрался под высоким крыльцом, а на крыльцо вышел барин, в пальто, и с чемоданчиком. Котелок с головы снял, на перильце поставил, вытер лоб платочком. Народ притих.
– Прощевайте, братцы!.. Уезжаю я от вас!.. Не увидимся более. Кого обидел – простите, Христа ради!..
Барин низко поклонился в ноги.
Из глубины толпы кто-то подал голос:
– Это куды ж вы, Савелий Иваныч?
Сто пар глаз уставились, как барин сошёл вниз, говорит ласково, прощаясь:
– Пароходом до Астрахани иду, Николаша. А потом… Видно будет.
И пошёл шепоток по углам.
– Уходит барин-то…
– Как «уходит»?..
– «Как»?.. Так!.. Слыхал, чё в Кузьминке с их барином сделали?… Те.
Барин прошёл в толпу, и та расступилась. Все смотрят на хозяина с ужасом.
– Такие вот нынче дела, Николаша.
Кузнец Николай высоко задрал брови и из глаз огромного, как утёс, кузнеца полились слёзы:
– Как же, Савелий Иваныч?.. А нам как же?..
Но слова его тут же утонули в разноголосице. Со всех сторон ринулся люд. Кто кричал, кто спрашивал, кто лез обнять и не отпустить:
– Да как же так, Савелий Иваныч!.. Да как же вы?!.. Сав… И как же теперь?..
Скоро всё слилось во всеобщий вой и плачь.
До этого крепившийся Савелий Иваныч, с трудом играя в беспечность, тоже прослезился и, не в силах более говорить от слёз, расцеловался с Николашей троекратно, обнял голосящую бабку Лушу и, обращаясь во всеобщей сумятице уже ко всем, с дрожью в голосе и весело крикнул моей десятилетней прабабке Тане, крестя и целуя её в лоб, вытирая слёзы перчаткой: