Отец Микеланджело Лодовико ди Леонардо Буонарроти Симонии воспитывал пять сыновей. Единственным делом отца было раздумывать о том, как избежать лишних затрат и убытков, и как сберечь жалкие клочки родового имения. От имения остались лишь четыре десятины земли да городской дом, права которого оспаривали юристы, а вся семья жила в наемной квартире. Мать Микеланджело умерла, он, когда ему было шесть лет и на протяжении всей своей жизни он вспоминал то время, когда в этой семье все дышало любовью и весельем, когда была жива его мать. Одинокий мальчик был никому не нужен, кроме бабушки Алессандры да семьи каменотеса, жена которого кормила Микеланджело грудью, когда заболела мать и лишилась молока. В эту семью он часто убегал, молча садился на место и принимался точить камень. Словно заглушая тоскливое чувство одиночества, ребенок бил по камню размеренными ударами, которые становились все точнее.
Всю свою жизнь Микеланджело работал с камнем, который был для него средством пропитания и помогал содержать большую семью отца. Недели и месяцы постоянного настойчивого труда текли для него как речная стремнина. Рождались новые чувства, новые мысли по мере того, как фигуры выступали из камня и чтобы воплотить их из мрамора, требовалось время. Он сам внутренне рос и зрел, пока росла и зрела его работа.
Мраморные вырубленные им фигуры преследовали его, занимая все помыслы в любой час дня и ночи.
Чтобы лучше узнать строение человеческого тела, он, рискуя своей жизнью, вскрывал трупы в монастырской покойницкой, что было запрещено церковью.
Творя и создавая свои скульптуры Микеланджело понимал, что мир от этого обрел удивительное разнообразие в формах и чудесное убранство. В его скульптурных фигурах присутствовал эмоциональный эффект, появлялся свет и прозрачность.
Мир несколько уже столетий преклоняется великому зодчему, великому его искусству.
В последние дни жизни, уже беспомощный, Микеланджело произнес:
– Чудесно пахнет мрамором, Когда в моих ноздрях запекаются эти лепешки белой пыли, я легче дышу!
Теряя сознание, он увидел перед глазами изваяние руки его новой скульптуры, у локтя которой виднелась вена, совершенно живая, набухшая кровью. Она была явственной, неистребимой. Вглядываясь в свою собственную вену, он видел, какая она плоская, увядшая, ссохшаяся. Он подумал: