В общем, он остался на все лето. Снял себе жилье за углом от площади – по крайней мере, так сказал: сам-то я у него не бывал. Да и остальные, наверное, тоже. Он был закрытым человеком – все равно что стальная дверь с четырьмя засовами и парочкой шестидюймовых висячих замков. И в тот вечер, когда он покинул площадь, он, может быть, просто растворился в воздухе, едва свернув за угол. Но по утрам он всегда приходил с той же стороны – с мольбертом на плече и набором красок под мышкой, обязательно в том черном пальто, точно оно было частью его тела. И от него постоянно веяло прохладой, а, что самое забавное, если ты стоял рядом с ним, то непременно сам ее ощущал. Помню, Пит за пивом говорил, что не удивился бы, если бы даже пошел дождь, а над Томом осталась бы сухая зона. Он, конечно, шутил, но Том вызывал именно такие мысли.
Бар Джека выходил прямо на площадь. Таких площадей в городах больше не было – большая и пыльная, со старыми дорогами, ответвляющимися с каждого ее угла, с высокими магазинами и домами по всем сторонам. Посередине, где она была вымощена камнем, стоял фонтан, который на нашей памяти ни разу не работал. Летом ее заполняли приезжие в розовых махровых куртках и дурацких пиджаках – они восторженно вопили и фотографировались на фоне нашей старой причудливой мэрии, старых причудливых лавок и даже старых причудливых нас, если мы достаточно долго стояли на месте. Том сидел у фонтана и рисовал, а все эти люди подходили и смотрели, как он это делает, часами напролет.
Но он не рисовал ни дома, ни площадь, ни старинный кинотеатр. Он рисовал животных, причем так, как вы нигде больше не увидите. Птицы с огромными синими в крапинку крыльями, кошки с поразительными зелеными глазами… И что бы он ни рисовал, это выглядело так, будто готово было вот-вот сорваться с холста и улететь. И хотя он рисовал их непривычными цветами – красным, фиолетовым, темно-синим и зеленым, – они казались наполненными жизнью. Наблюдать за этим было удивительно: он брал свежий лист, садился, ни на что особо не глядя, а затем макал кисть в краску и проводил линию – может, красную, может, синюю. А потом добавлял еще одну – может, того же цвета, может, другого. Взмах за взмахом – и у вас прямо на глазах появлялся зверь. И когда работа была закончена, вы точно знали, что он был там всегда. В конце он чем-то брызгал на картины, чтобы застыли краски, и ставил на них ценник. И уж поверьте мне, они расходились прежде, чем он успевал поставить их на землю. Рассеявшиеся по стране бизнесмены из Нью-Джерси или около того и их скучающие жены, может быть, впервые за многие годы снова чувствовали себя живыми и уходили с его картинами, обнимая друг друга. Казалось, они находили что-то, о чем давно позабыли.