Лео волновался, но «боевое крещение» прошло мирно, как он это и внушал маме, и теперь ей было нечем крыть.
Он впервые видел столько людей, отринувших Боброе Дело. Лео не знал, что их так много. У митингующих были совершенно обыкновенные лица, торчавшие из обыкновенных капюшонов и воротников. Дружинник Дворский искал в них печать мировой опасности и не находил ее. Он знал, что потом, после митинга, кого-то из них брали настоящие боброкопы, и не понимал, что ему думать – то ли завидовать профи, умеющим распознать эту печать, то ли…
Сочувствовать вреднюкам и правокачам – это было бы совсем странно, но Лео почему-то относился к ним, как к больным, из которых надо повыгонять инфекцию, и они снова станут здоровыми и безопасными.
И вообще ему стало казаться, что люди ничем особенным не отличаются друг от друга. Как это и почему, он не мог объяснить даже самому себе. Ведь ясно, что кто-то умный, кто-то дурак, кто-то добрый, кто-то злой, – но дело было совсем не в этом. Умом Лео понимал, что враги отличаются чем-то, чего не видно глазами, но это-то его и смущало…
Как бы там ни было – разочарование усиливалось, и Лео оставался дружинником Дворским только для того, чтобы держать марку перед мамой.
Неизвестно, сколько бы он ещё кис на митингах, если бы на одном из них все-таки не возникла «непредвиденная ситуация», как это называлось в уставе дружины.
Лео не понял, как и почему она возникла. И потом, когда читал и смотрел новости, тоже ничего не понял – из них выходило, будто такие ситуации повторялись всё время, а Лео знал, что она была впервые.
Для него это выглядело так: вдруг на ровном месте кто-то начал кричать, и этот крик запустил какой-то механизм, от которого люди, стоявшие спокойно, забегали, завертелись, и за считанные минуты всё превратилось из «митинга» в «панику», которой ни в коем случае нельзя было допустить.
Дружинники изо всех сил пытались что-то делать, и Лео тоже хватался за чьи-то плечи и спины, но не сильно, чтобы никого не зашибить. Вскоре толпа поднапёрла, оттеснила его от ребят, и Лео уже думал только о том, как бы его не придавили.
В давке он услышал хлопки, которые вживую звучат совсем не так, как в фильмах, и их не сразу узнаешь. Он понял, что это, когда кто-то стал падать – то там, то здесь, – и первой мыслью было «надо им помочь», а уже второй – «ведь и меня тоже могут…» Мысль «кто стрелял?» возникла только потом.