– Как дела? – кричал иногда писатель охраннику.
Тот высовывался из зелёной будки, возвышавшейся над всеми ограждениями и похожей на голубятню, и часто без улыбки рассказывал, как кто-то ночью пытался пробраться сквозь бетонные заграждения и сигануть в пустоту с криками – «теперь-то веришь?!».
– Подстрелил его, – устало сказал стражник чёрной дыры, – приезжали уже полицейские, скоро, наверно, уже и реагировать не станут.
– Почему?
– Так работы им прибавляется, каждый день кто-нибудь да захочет скинуться…
– …скинуться…
– Ага, тут на днях актёр какой-то пришёл, говорит, не могу больше так, устал.
– Актёр? Как звать-то?
– Да, может, и не актёр, дурной какой-то. Ему проповедники в след – покайся, покайся, много глупостей наделал. А он якобы за экскурсию заплатил и суёт мне билетик. Не пустить нельзя, а следить за одним – другим шанс даёшь.
– Ну и что он? Прыгнул?
– Записку на «берегу» оставил. Написал: «Не хочу быть забытым инвентарём, который хранят за кулисами. Выход найти не могу». Ну, или как-то так. Я-то уж не совсем запомнил.
– Когда было то? Что-то я совсем упустил…
– Да кто ж его помнит, когда. У меня все дни воедино слились.
– А про актёра интересно, быть может, напишу что.
Как же это могло быть? Писатель подошёл к окну, из которого была видна чёрная пустота на дороге.
Старый инвентарь хранили в огромных коробках, составленных вдоль дальней стены. Квадратные и прямоугольные в основном без рисунка картонные домики для вещей из прошлого, должно быть, скрывали из виду поеденные временем кирпичи – со времён продажи первого городского театра иностранным инвесторам никто их не трогал. Спихивать за старые кулисы весь хлам вошло в привычку. Перед коробками рядами сложили какие-то брёвна, использовавшиеся в одной из постановок модного когда-то режиссера, теперь считающегося экспертом – он, поджав и без того тонкие губы, всегда с прищуром смотрел новые постановки с третьего ряда и медленно хлопал в финале последнего действия. Длинные круглые берёзы и сосны, пропитанные лаком и воспоминаниями об интересе публики к классике, подпёрли большущими трибунами, еле уместившимися в небольшом закулисном холле. Сюда новоиспечённые кумиры публики водили молоденьких поклонниц, быстренько делали их женщинами и забывали навсегда, откупаясь от будущего, которое могло прийти на своих двоих в поиске папаши, парой тысяч. На переломанные сиденья свалили всякую мелочь. Парики и костюмы, разбитые ширмы и лопнувшие музыкальные колонки, потрескавшиеся чемоданы для хранения микрофонов и листы бумаги – мёртвые сценарии, без почести похороненные. Пару больших столов с зеркалами, видевшими сотни гримас артистов, протоптавших пол от гримёрной до сцены, сюда притащили грузчики, не пожелавшие работать из-за запрета курить в помещении. Лампочки вокруг зеркал перегорели, некоторые рассыпались мелкими неприятностями на дощатый пол, скрипевший от нежелания больше жить. Грязь сантиметрами накатывала на качественное итальянское дерево, которое вместе с прошлым этого здания похоронили за кулисами. Им всё равно, что скрывать. Огромное полотнище красного цвета – от потолка до самого низа. Он когда-то может оказаться по ту сторону, сторону забвения, откуда нет выхода.