Повсеместно стоящие в округе пирамидки с оградками, подобные той, что они привезли с собой, но здорово облупившиеся, говорили Мите, что и они оставят эти заводские изделия стоять здесь, обратно не заберут. Для чего в таком случае выкопана глубокая яма? Неужели для отца? Разве в песке вылечишься?
Мама начала плакать, другие женщины тоже всхлипывали, а Митя с подозрением разглядывал плохо одетых людей с лопатами, перекуривавших в сторонке.
Далее произошла уже совершенно бесчеловечная жестокость: отца заколотили сверху красной крышкой, прибив её ни много ни мало гвоздями, и неподобающим образом одетые мужчины в потных рубахах, под визги рыдающей музыки, опустили гроб в яму. И что самое страшное – все по очереди подходили к яме, бросая горсти песка в могилу. Песок гулко стучал в крышку. «Зачем кидаются?» Следом за данной процедурой ждавшие своего часа могильщики с лопатами быстро довершили дело, установив поверх кучи сырого песка оградку и памятник внутри неё.
Теперь он понимал, о чём предупреждал его злой дядька у колонки! Если отец проснётся там, то не сможет вылезти! Ведь его так глубоко зарыли! Да ещё прибили крышку гроба гвоздями! Отец совершенно точно не сможет выбраться, даже если выздоровеет! Митя попытался объяснить эти ставшие очевидными для него ужасные подозрения матери, но та почему-то отвернулась, не желая слушать. Митя зашёл с другой стороны, дёрнул за платье: «Ему там темно и нечем дышать, когда будем откапывать обратно?».
– Завтра, – ответил землекоп в простой рубахе с закатанными до локтей рукавами, с большим удовольствием выпив поднесённый тетей Клавой стаканчик водки: – Пусть земля ему пухом! – Ты, главное, сильно не расстраивайся, ко всему, брат, постепенно привыкнешь. Жить на земле трудно, народ с возрастом обустраивается, кто как может, а потом всех без разбору сюда сносят, и никуда не деться. Такие хреновые порядки в этом мире. Ладно, царствие ему небесное, аминь. Похоронили по-людски – уже хорошо.
Обратно идти оказалось гораздо труднее: кладбищенский песок набился в сандалии, растёр пальцы в кровь, но Митя его не вытряхивал и даже не сказал никому, потому что сам не заметил. Ему было горько.