Нравилось Катенку и смотреть на то, что читал или писал Семеныч. Поначалу он отпихивал ее, а потом перестал, устраиваясь так, чтобы Катенку было все видно: экран айпада или страницы книги. Катенок могла бесконечно долго наблюдать за его бегающими по экрану пальцами, а также, что немало удивляло Семеныча, долго смотреть на строчки текста.
– Ты понимаешь, что написано? – интересовался Семеныч. – Понимаешь?
Катенок неопределенно поводила ухом и не отвечала. Клала голову на его ладонь, и ее кроткий взгляд казался Семенычу задумчиво-грустным. Неясная грусть тут же проникала и в Семеныча, и он умолкал, поглаживая Катенка. Он словно утешал ее своими движениями пальцев, перебирающими мягкую шерстку. Катенок прерывисто и тяжело вздыхала, будто отпуская смутное чувство тоски, но уже через несколько минут ее взгляд снова приобретал свое привычное любопытство.
Иногда, отрываясь на пару мгновений от своего занятия, Семеныч ласково смотрел на Катенка. Иногда смотрел дольше и тяжелее – сквозь Катенка.
Разные были утра, разные вечера. Хорошие и плохие. Радостные и грустные. Только дни были – без. Без Семеныча. А его сильно не хватало Катенку. Так сильно, что приходилось ей о чем-то постоянно думать, чтобы этот недостаток не проявлял себя так явно.
* * *
Существовали и еще одни редкие, но крайне неприятные «чужие» вечера. Катенок толком не понимала, что в них содержалось такого ужасного, но оно было, без всяких сомнений. Хотя, Семеныч и приходил почти вовремя, и глаза его искали Катенка во дворе. Даже нагибался Семеныч к Катенку, бросал несколько веселых полуфраз-полуутверждений, брал ее и нес домой в руках. Но запах…
Посторонний запах. Не машиной пах Семеныч, ни летней пылью, ни работой, ни усталостью, ни дождем. Он пах чем-то другим.
…Или кем-то. Катенку не нравилось ощущать этот запах, эти запахи…
Они бывали разными, иногда повторялись в течение какого-то времени, но общее у них имелось – они были чужими. И Семеныч становился чужим: шутил и смеялся, с хорошим аппетитом уплетал ужин, не ложился на диван, не брал айпад и не смотрел телевизор, а сразу шел в спальню, где мгновенно и крепко засыпал.
А в глазах у него искрилось то чужое, чем он пах. В такие вечера Катенку хотелось убежать на улицу, но она не могла открыть дверь, а будить Семеныча своим мяуканием под дверью – ей казалось унижением. Она, кроме мурлыкания или недовольного урчания, никогда не издавала звуков кошачьей речи, считая их примитивными для себя.