?
В стихах поэтов диаспоры о 9/11 звучит мотив своеобразного узнавания и даже некоей закономерности трагедии в городе, заранее «отрепетировавшем» свою смерть. Задолго до 9/11 Марина Георгадзе в цикле с характерным названием «Déja vu» (1992) напоминает об участи библейского Вавилона (сравнение Нью-Йорка как города будущего с Вавилоном, разрушенным в мифическом прошлом, семантизируется здесь в рифме «башни – вчерашний»):
Как тут дерзают снова строить башни? —
как будто бы не знают, что вчерашний
был Вавилон разрушен до основ.
Как будто в воду не упал Колосс,
все, что разбилось, все, что не сошлось,
они, как дети или идиоты,
со смехом повторяют в новый раз
[40].
Представление о Нью-Йорке как о городе, постоянно находящемся в движении, звучит в ее более позднем стихотворении, как бы срисованном с натуры из окон больницы св. Винсента, где Георгадзе лечилась от рака. Башни-близнецы – это ноги города-гиганта, а два синих луча, зажженных в память о них, – протезы, причиняющие фантомную боль:
Отрезаны ноги – приставят протезы.
Разрушены башни – засветят прожектор.
Чего ни лишишься – на это же место
немедленно новое что-то прилепят —
Наконец, в другом стихотворении Георгадзе город также персонифицируется и отождествляется со стариком-ивалидом, лишившимся ног, но физическая травма здесь перерастает в лингвистическую:
Третьей тысячи первое лето
мы проводим в больнице Винсента.
<…>
Лай и крылья… Бинты и пламя…
И оторванными ногами
возит в небе больной старик.
И с улыбкой, страшно знакомой,
Босха бес, помесь пня и гнома,
из угла ползет как саркома.
И отсох проклятый язык
[42].
Согласно де Серто, «ходьба по отношению к городской системе – то же самое, что речь по отношению к языку»[43]. В стихах Георгадзе о 9/11 эта модель чтения города модифицируется. Если разрушенные башни – это «ноги», которых лишился раненый город, то Нью-Йорк, как «больной старик», все равно продолжает «возить» ими в небе, не отказываясь от привычки постоянно находиться в движении, продолжая жить, как и раньше, – только «вверх ногами». При исчезновении наивысшей точки городского пространства, откуда город мог видеть себя целиком, этот взгляд на себя неизбежно «заземляется» и становится более частным и индивидуальным, как каждый отдельный шаг-высказывание (в отличие от общей системы города-языка, которую он артикулирует).