– Эмили, позволишь открыть окно? Думаю, резкий ветер поможет мне успокоиться. – Он приподнял раму. – Возможно, еще одна чайная ложка лауданума тоже смогла бы мне помочь…
– Не сейчас, отец.
– Увы, не сейчас.
Со вздохом он откинулся на подушку. Я заняла место напротив, так что ветер обдувал его, а не меня.
– Смотри, чтобы в тебя не попали искры, отец.
Он отряхнул свое пальто.
Поезд мчался все быстрее.
– Во времена почтовых карет, – сказал отец, – особенно если ехать рядом с кучером, можно было без труда разглядеть пейзаж, что простирается впереди. Но здесь мы все равно что слепые.
За моей спиной раздался глухой удар.
– Что это было? – удивилась я.
– Ты о чем? – переспросил отец.
Снова что-то глухо ударило позади меня, на этот раз с большей силой.
– Стена, – сказала я. – Что-то бьется в нее.
Отец подался вперед. Даже в скудном свете я смогла заметить в нем перемену: отчаяние в глазах сменилось любопытством.
Следующий толчок был настолько силен, что перегородка задрожала.
Затем прозвучали подряд несколько громких ударов, за ними последовал приглушенный крик. И удары, и крик, казалось, доносились из соседнего купе.
Внезапно звезды и луна пропали – мы въехали в тоннель.
В замкнутом пространстве рев паровоза и неистовый стук колес усилились, зато удары и крики в соседнем купе стихли.
Когда поезд вылетел из тоннеля, грохот уменьшился. По закрытой части окна стекала какая-то жидкость, она покрывалась рябью на ветру, созданном стремительным движением поезда.
– Должно быть, пошел дождь, – предположил отец. – Капли залетели внутрь. Я чувствую их на своем лице.
– Но перед тем как мы въехали в тоннель, я взглянула небо, и оно было ясным, – возразила я. – Не понимаю, как облака могли так неожиданно нас обогнать.
– Тогда почему я чувствую, как дождь бьет мне в лицо?
Отец вытер щеку, обращенную к открытому окну, и посмотрел на свою руку.
– Эмили… – позвал он.
От его тона меня бросило в дрожь. Он протянул ко мне ладонь с темными пятнами, словно опасаясь, что впал в опиумный бред.
– Все в порядке, отец, я тоже это вижу. Повернись к свету.
Он обратился ко мне другой стороной лица, и я вздрогнула. Его щека была покрыта той же самой жидкостью, что измазала окно. Это была чья-то кровь.
Лестера Олдриджа мучил кашель. Само по себе это было неудивительно. После необычно холодной, снежной зимы кашель донимал многих, но Олдридж кашлял потому, что работал железнодорожным кондуктором. Его жена считала, что постоянное воздействие паровозного дыма и копоти вредит легким супруга и его коллег, как каминная сажа вредит легким трубочиста – а никто еще ни встречал трубочиста, который бы не кашлял.