Сколько ещё мог продержаться небольшой фонарик, работавший целые часы без перерыва?.. И как долго мы могли бы продержаться без его спасительного света? Я изо всех сил оберегал разум от этих мыслей, но они валили с назойливостью мушиного роя – и, подобно саранче, уничтожали поля любых других тем для размышления.
Мы ведь были обречены, да?.. Обречены с самого начала…
Отстранившись от колонны, я вновь обвёл взглядом наше тесное убежище. И вдруг обнаружил перед собой едва заметные детали, которых не замечал прежде: неглубокое рассечение на передней колонне слева – примерно на уровне моего плеча – и выщерблину в полу, словно бы оставленную лезвием недлинного клинка.
Чем это могло быть?.. И… что здесь вообще произошло?
Мысленно усадив себя на место владыки Дома, я прикинул, что нож должен был войти в постамент прямо передо мной, ближе расстояния вытянутой руки, и след, оставленный им на колонне, мог быть…
Голову мою пронзила нежданная боль. Её укол – холодный и злой, точно ледяная иззубренная игла – заставил меня согнуться, точно в припадке дурноты… И всего через мгновение голова моя зависла над пробитым в дереве постамента ровным отверстием…
Оно взирало на меня оком – одним из множества любопытных глаз старинного особняка, и, уподобившись увековеченной в словах философа тьме, как будто бы смотрело на меня тем любопытнее, чем дольше я сверлил его испуганным взглядом.
А потом цветной – пусть и состоящий из мрака и света – мир вокруг меня вдруг резко сошёлся в одной точке – и померк.
…Они презирали меня. Все они. Презирали и ненавидели. Бесполезные, бессмысленные глупцы, возомнившие себя хозяевами моего дома! Ничтожества! У них не было ничего! Ничего, кроме молодости и злобы! Гнусные черви, что называли себя моими детьми и внуками – они ползали вокруг, дожидаясь моей смерти, ползали и плели заговоры, надеясь, что старуха Нагато отправится на покой по первому же зову Смерти. Но нет… Нет! У меня ещё было достаточно сил. Достаточно времени, чтобы оборвать все их планы.
– Юкико, – негромко произнесла я, подзывая служанку. Та оказалась у разделяющей нас занавеси в мгновение ока, словно бы только и ждала звука моего голоса. Проклятая бесхребетная гусыня! – Никчёмный повеса, считающий себя моим сыном… Он уже вернулся?
– Нет, моя госпожа, – девушка виновато поклонилась, хотя в движениях её напряжения было больше, чем истинного почтения.