Был накрыт стол, холодноватый, с бутылками темными и бутылками прозрачно-светлыми, с закусками, на вид простоявшими лишний час и заскучавшими. Начали запросто и легко, повода, собравшего компанию, не касались. После двух тостов проходных москвич заговорил в домашнем тоне, подчеркнуто скромно и подчеркнуто вежливо о пассаже из «Крейцеровой сонаты», ничем не выдающемся и этим как раз тронувшем его. Что-то об удовольствии, которое доставляет младенец телесной трогательностью, когда непроизвольно двигается лежа на спине. Перевязки – так называются складки на его пухлых ручках и ножках. Толстой этого слова не употребляет, чтобы не пересластить, но наш спецгость и волей случая собутыльник, в данную минуту вспоминающий, этой нежности на грани сюсюка не стесняется. Особенно в связи с сегодняшней годовщиной. Ему приятно представлять себе, как сто лет назад молодая мать смотрела на новорожденного и млела, угадывая пунктир намечающейся перевязки. Вот, собственно, и всё, что он хотел бы не забывать, когда думает о диктаторе пролетариата то, что он о нем думает.
Лица затуманились, глаза подернулись размышлением и смущением, атмосфера на миг словно бы пошла слоями. Потом все выпили, не вместе, а по очереди, каждый сперва обдумав. Я тоже. Отдал себе отчет, насколько послеродовая картина, нарисованная моим воображением, не походила на его, и выпил. И остро (может, и излишне остро) почувствовал, как свободен от пристрастий и устоявшихся штампов его характер, как нацелен обнаружить положительное, как не упускает из вида самый малый его знак – и как привычно повернут на худое мой. Злобствуешь? – спросил я себя. А он нет.
Как хотите, а я, сказала через некоторое время женщина, судя по некрасивости, видимо, очень умная, никак не могу отказаться от их говорящих имен, его и брата. Владей Миром, Владимир, – и Стой на Страже Людей, Александр. При фамилии вероотступниковой Иулиановы. Если это заметила я, убогая, то едва ли не обратил внимания просвещенный папаша Илья Николаич. А с ним и молодая мать – как вы ее патетически обозначили.
Взяла и произнесла. Вроде меня, злодейка. Но, слава богу, не я. И все разом заговорили, даже решусь сказать, загалдели. Предопределение вздор! Сатана! Но ведь сколько сделал! Звезды, схождение звезд! Где правда, нет добра! Где нет добра, то неправда!.. Как вдруг москвич легко поднялся, легко прошел к проигрывателю, поставил пластинку, подхватил Рогнеду, повел. И не как вообще подпевают, а точно в мелодию, какой-то нотой так залезая в душу, что я, слыша, знал, что никогда мне так не удастся. Потянул негромко и опять-таки легко: «Какой-то пьяный барон, ступая нежно как слон». И этого, всего вместе: перевязок, подхода, слуха, тембра голоса – не мог я ему без сопротивления уступить. Рогнеды? Ну да, и ее. Ее – как олицетворения его неоспоримого превосходства. Встал, зацепившись за ножку стола, проплелся намеренно неуклюже к некрасавице специалистке по именам, криво склонился, поднял и потащил – тоже… Тоже что? Заныв, завыв, уже нарочно не в лад: «Какой-то пьяный барон – весь извиясь как питон».