В соседней части дома находилось смешанное общежитие парфюмерной фабрики и завода имени Ильича (бывшего Михельсона). Также здесь жили, скорее всего нелегально, и носильщики с Павелецкого вокзала, которые приезжали в Москву из близлежащих деревень. Частые визиты милиции, пьяные драки, скандалы, с утра до вечера звучащая музыка, непролазная грязь во дворе были тому порукой.
Подобная обстановка не могла не тяготить Арсения Александровича. Безусловно, он бесился от того, что его семья, его малолетние дети живут в этом «шанхае», но изменить ситуацию никак не мог. Решение пришло само собой, интуитивно, подспудно – Тарковский старался как можно меньше бывать в этом доме.
Он часто посещал мать – Марию Даниловну, жившую в Лялином переулке, близ Покровки, до утра засиживался в гостях у друзей поэтов и поэтесс, старался не пропускать литературные мероприятия, поэтические чтения, концерты, которые, естественно, нередко заканчивались далеко за полночь.
На Щипок Арсик возвращался, чтобы, закрывшись в тесной, темной, сырой, полуподвальной комнате, всю ночь переводить, а потом спать, не раздеваясь, накрывшись с головой колючим шерстяным одеялом, чтобы ничего и никого не видеть и не слышать.
Но это было невозможно.
Детские крики каждое Божее утро над ухом.
Грохот дверей и посуды.
Топот соседей сверху, как по голове.
Ругань за окном.
Возмущаться было бесполезно.
Решительно непонятно, почему лампу-дежурку на кухне и на лестнице никогда не выключали!
День тянулся невыносимо долго, работа вызывала отвращение, стихи не рождались, боль в пояснице изнуряла. Накрывала невыносимая тоска, и казалось, что жизнь проходит мимо, что так и выглядит смерть, когда до тебя никому нет дела в этом Содоме, а твоя жена, твоя единственная Маруся, постоянно и монотонно просит о помощи, смотрит на тебя холодно, отстраненно и непонимающе.
Из книги Андрея Тарковского «Запечатленное время»: «Как сказал поэт: «На свете счастья нет, но есть покой и воля!» Ведь стоит только приглядеться внимательно к шедеврам, проникнуть в их укрепляющую и таинственную силу, чтобы стал ясен их лукавый и одновременно святой смысл. Они как иероглифы… Они выстраиваются на местах возможных и предуготовляемых исторических катаклизмов, как предупреждающие вехи у скальных обрывов или болотных трясин… они почти всегда становятся предтечей столкновения старого с новым… Поэты различают этот барьер опасности раньше своих современников – в том смысле, что они сами ближе к гениальности. Потому-то зачастую они долгое время остаются непонятыми».