Я зайца помнил. Его поймал в огороде
конюх Игнатьич, добрый старик в драной шапке-ушанке и фуфайке, с
неухоженной бородой, к которой всегда прилипали крошки махорки, и
принес мне. Зайцу кто-то перебил лапу, и он с трудом передвигался,
совершая редкие, неуклюжие прыжки, очевидно, доставлявшие ему боль.
Зайца мы выходили, Я помню, как я, тогда еще бессознательно, держал
руки над раной зайца, а он особым чутьем животного ощущал
исцеляющую силу, исходящую от моих рук, и доверчиво подставлял мне
больную лапу.
Заяц к нам быстро привык и стал
совсем ручным, Потом он облюбовал место в закутке, где стояла
корова Марии Николаевны, подружился с ней и шастал по закутку,
совершенно не опасаясь ее копыт, и, конечно, корова однажды
наступила на него. Я ревел, меня утешали, а потом тот же конюх
Игнатьич сделал из моего зайца чучело, которое мы поставили на
комод.
- Жалко было зайца. Мы к нему так
привыкли. А как Вовка по нему убивался. Больно было глядеть.
Мария Николаевна сочувственно
покачала головой, а я недовольно насупился. Зачем при людях
такое?
- Тетя Мань, а помнишь, как ты
плясала под Рождество? - вспомнила мать. Лицо ее оживилось, и она
сразу помолодела, словно сошла с той фотокарточки, где была
шестнадцатилетней, и которую я так любил.
- Ой, Нин, - глаза матери озорно
блеснули. - Ты б посмотрела. Игнатьич играет на рожке, а тетя Маня
встает, а ноги-то, как тумбы. Ее и тогда ревматизм мучил, еле
ходила, помню, всё сырую картошку ела. А здесь разошлась и как
медведь: топ-топ, топ-топ, то одной ногой, то другой, да еще
платочком взмахнет туда-сюда, туда-сюда. Мы с Вовкой так и
покатились от смеха.
- На то и праздник. Надо ж вас было
развеселить. Сидят, носы повесили, вот-вот разревутся, - с неловкой
улыбкой, словно оправдываясь, сказала Мария Николаевна.
- Хорошо жили! - похвалилась мать, -
Голодно, тяжело, иной раз свет не мил, хоть волком вой, а тетя
Маня, бывало, подойдет:
- Э, ты что это, милая? Наши вон как
фашистов бьют, уже к границе гонят, скоро мужики наши вернуться.
Заживем еще. Ну-ка, гляди веселей!- Где шуткой, где отругает,
глядишь,- и правда легче.
- Да уж теперь вы мне все равно что
родные, - подтвердила Мария Николаевна. - Вместе и горе, и радость
делили. Как я за тебя радовалась, когда от Юрия Тимофеевича весть
пришла. Перед иконой Бога благодарила, а вроде и не верующая. И то,
надо сказать, почти полгода ни слуху, ни духу. Извелась вся, как
щепочка стала. И Вовка уже большой, все понимает, переживает,
ластится к матери, серьезный как старичок, хмурится все, не
улыбнется. А потом нас удивил. «Мам, - говорит, - папа жив. Он в
госпитале». Мы к нему: «Откуда ты знаешь?» «Я его видел. Больницу
видел. Люди в белом». «Во сне видел?» «Нет, - говорит, - не во
сне». Ну, ладно, думаем, ребенок. Чего не придумает. Видит, как
мать переживает, мерещится ему что-то. Потом, смотрим, уведомление
пришло, что ваш муж, мол, такой-то и такой-то получил сильную
контузию и находился на излечении в Тегеране, в госпитале для
Советского контингента войск. В настоящее время проходит лечение в
Ашхабаде.