От внутреннего скулежа меня вдруг отвлек странный звук. То ли плач, то ли писк.
Я прошла еще немного, и обратила внимание на нишу в стене, в которой и находился источник звука.
Скрючившись, на подоконнике сидела девочка, совсем юная девушка, у которой вздрагивали плечи и дрожал подбородок, – оттого, что проходили последние слезные конвульсии, которые бывают перед тем, как человека поглощает его внутренняя пустота. Как мне это было знакомо…
Я присела рядом с ней и робко потрогала ее за плечо. Она вздрогнула и обернулась, но даже это крохотное движение стоило ей больших сил. И она залилась в новом плаче.
Спросила, что с ней. В ответ она молча распахнула синий байковый халат, и я увидела красивую, вздернутую грудь. Одну. А еще короткий толстый шрам – вместо второго такого же высокого бугорка с алой пуговкой соска. Это было так дико, так… ассиметрично, что я зажмурилась.
Потом снова открыла глаза и посмотрела еще раз.
Картина никак не изменилась.
Тогда я обняла ее, эту девочку, и мы с ней заплакали уже вместе, в голос, оплакивая каждая свое, но такое общее горе.
Потом, уже находясь в палате, совсем опустошенная от внешних слез и кровоточащей внутри боли, я таращилась без сна в потолок. Царящее вокруг несчастье было оглушительным, оно затмевало все звуки и другие проявления окружающего, НОРМАЛЬНОГО мира. И я никак, никак не могла избавиться от мыслей о том, почему я здесь.
Не вообще в этом мире, а здесь, в этой больнице.
Здесь ведь так ужасно, так страшно. Словно это один из самых последних кругов ада.
Наверняка не все больницы такие. Должны быть места и получше. Вот, например, несколько лет назад одна знакомая, живущая в Израиле, рассказывала о том, как преодолевала схожую с моей проблему. На тот момент ей было за шестьдесят; крепкая, статная женщина, после операции она сменила мужа (второго? Третьего?..). Помню, как она хвасталась, что не осталось даже следа, и показывала всем свою загорелую, по-девичьи крепкую грудь.
«Я ведь тоже могу поехать туда», – вдруг пронзила меня мысль. Могу поехать в клинику в Израиле, а не оставаться на этой обочине жизни. Это же хоспис, самое настоящее «последнее пристанище» перед смертью. Отсюда нет дороги в нормальный мир, мир здоровых. Есть только путь вперед ногами, с биркой на большом пальце.