Борька пожал плечами.
Просидели они часа три. Мячиков распалялся от дешёвого коньяка и собственной речи, перекатывался по комнате взад и вперёд, изредка рявкая в трубку противно звякавшего чёрного телефона, и призывал собеседника проявить сочувствие к аграриям и его, Мячиковому, персональному подвигу на посту завклубом. Борька же, быстро осоловев, лишь кивал и уже не пытался убедить его в доступности для доярок фортепьянной классики.
Сошлись на салате из Чайковского, Листа и Штрауса-сына.
– Хоть пасынка! – пьяно всхлипывал Мячиков. – Без гармони всё одно не разбудёнишь их!
«Разбудёнивать» трудовое население решили по субботам, после лекции о Гагарине и перед танцами. Борьку всунули аккурат посередине.
Репертуар утверждал сам Мячиков, раза по три прослушивая каждое произведение и соображая, нет ли чего в них такого, за что можно поплатиться должностью. Ничего подозрительного в Штраусе не найдя, он похлопал Борьку по плечу и выдал отеческое напутствие:
– Ты только, это, у хозяйки, у которой живёшь, возьми ведро.
– Зачем? – удивился Борька.
– Народ у нас горячий. Не понравится твоё бряцанье – не обессудь.
А так хоть голову ведром прикроешь… – ответил Мячиков и зафыркал, как нализавшийся шерсти кот.
В день премьеры на стене клуба повесили афишу:
«Бирман Б. Н. Фортепьянный концерт. Чайковский, Лист и Штраус-сын. Начало в 18:00».
Под аккуратно выведенными плакатной тушью буквами вилась приписка чернилами от руки «Кто удерёт, пеняйте, суки, на себя. Вычтем трудодни». Подписи не стояло.
На «Гагарине» клуб заполнился до отказа. Внесли даже запасные скамьи. Мужики и парни – в пиджаках и штанах, заправленных в сапоги, женщины и девки – кто в чём, но обязательно в ярком. Были даже в крепдешине и с причёсками. Борька оценил.
После лекции мужики потянулись с куревом к выходу, но дверь заполнил собой Мячиков, наряженный по случаю концерта в рубаху-вышиванку.
– А ну, пру!!! – забасил он, как на коров. – Назад! Щас культура будет!
Сельский люд побранился, но вернулся на места.
Первые пятнадцать минут слушали степенно, с суровыми лицами. Борька закончил с Чайковским, собрал неуклюжие аплодисменты и приступил к Листу. Краем глаза он косился в зал на смурные, налитые недовольством колхозные лица, и таившаяся где-то под диафрагмой чуйка подсказывала ему, что до «сына» он может и не дойти.