«Надин Леверидж – разящее оружие жизни, – пронеслось в голове у Пратта. – Такую женщину боятся только дураки».
Сам Пратт ее не боялся. Пользуясь привилегией наглого живописца, он устремил беззастенчивый взгляд на то, чем она бросала встречным смелый вызов.
– Вы рано переоделись, – заметил Пратт. Она кивнула. – Не боитесь холода?
– Нисколько.
Он поискал в карманах портсигар, но вспомнил, что забыл его в комнате.
– Извините, нечем вас угостить, – сказала Надин. – Это мне дал мистер Тейверли.
Она показала ему свою сигарету. Пратт узнал «Стейт экспресс 555».
– Замрите! – взмолился Пратт. Надин повиновалась, удивленно приподняв брови. – «Леди с сигаретой». «Женщина в зеленом». «Современная Ева». «Просто женщина». Выбирайте сами! Когда мне приступать?
– Чтобы с вами расплатиться, мне пришлось бы заложить жемчуг, – улыбнулась Надин, затягиваясь.
– Какая приземленность!
– Вам это не по вкусу?
Теперь заулыбался Пратт:
– Как же вас должны раздражать такие деревяшки, как мы с Балтином!
– Вздор! Люди не бывают деревянными, – возразила Надин. – Просто городят вокруг себя деревянный частокол, вот и все. Балтин в этом деле большой мастер.
– Согласен. Вдобавок он приковал себя внутри – вдруг выйдет и не устоит? Но я?!
– Что-нибудь рано или поздно расшевелит вас.
– Например?
– Точно не я. Поэтому не стану закладывать жемчуг, благодарю. Тот, кто решится писать мой портрет, должен быть бескомпромиссным идеалистом.
– Идеалист – другое обозначение для человека, возводящего стену вокруг своих страстей.
– Чьи страсти запылают сильнее, когда стена рухнет? Да, мне все об этом ведомо! Пусть он начинает с добрым сердцем. Я позирую лишь добросердечным живописцам. Видела вашу «Мадонну двадцатого века».
– Никогда бы не подумал, что вы страшитесь правды, Надин! – упрекнул Пратт.
– Вовсе нет. Но вся правда не подвластна никакому живописцу. Он пишет только свою половину, а другая половина не может ответить с холста. Та половина, какой я боюсь, – ваша, со всем ее одиночеством.
– Вы проницательны, – пробормотал Пратт, – хотя я не согласен, что есть какая-то вторая половина.
– Разве вы не изображали вторую половину в свои двадцать лет? Я помню картину «Песня юности».
– Боже, пощадите! – простонал Пратт. – Неужели эта ужасная песня будет преследовать меня до самой могилы? К тому же, – добавил он, – разве вы можете помнить ту кошмарную древность? Судя по вашему облику, ваша память не может простираться так далеко в прошлое.