***
Лошадь прядала ушами, всхрапывала,
вскидывала морду и категорически не желала двигаться вперёд.
— Да что с нею нынче! Ровно с ума
сошла… — Возница спрыгнул с облучка и в сердцах рванул под уздцы — Но,
прокля́тая! Анчутка[2] на
тебе, что ли, ездит?
— Да погодь, Клементий, — отозвался
чернобровый красавец богатырской стати и тоже выпрыгнул из саней. — Не доехали-то
самую малость. Вон уж и порубки наши видать, присыпало их вчерашней метелью. Да
не рви ты её за уздейку. Пускай покуда тут постоит, успокоится.
И он зашагал в сторону знакомой
поляны, проваливаясь по колено в сверкающий пушистый снег. Солнце сияло так,
что мгновенно заслезились глаза.
— Красота-то какая! Эх!
Возница, однако разделять восторги
спутника не спешил, привязывал лошадь к дереву, сердито выговаривал ей, обзывая
«волчьей сытью» и «ослихой».
Обогнув купу молодых ёлок обочь
дороги, богатырь вышел на широкую прогалину и остановился как вкопанный.
— Клементий! Глянь-ка…
Возница, уже закончивший читать
нравоучения кобыле, догнал его и, выглянув из-за плеча, охнул и подался назад:
— Господи Иисусе… Вот так дела,
Лексей Григорич…
— А ты «волчья сыть», «волчья сыть»…
Как же ей не бояться, когда тут этакое…
Просека напоминала побоище.
Окровавленный снег утоптан, а посреди просёлка лежали перевёрнутые чухонские
сани и две растерзанные лошадиные туши. Чуть поодаль нашлось и обезображенное
тело человека.
— Эх, горемыка… — Клементий сдёрнул
с головы треух и перекрестился. — Ведь две версты до нас не доехал… Схоронить
надо, Лексей Григорич…
— Схороним, конечно. Погодь, давай
сани кувырнём. Подцепим их к нашим, да и довезём бедолагу… Эх, отпевать-то его
как, коли незнамо кем крещён?
Вокруг саней валялись кровавые
ошмётки лошадиных внутренностей и пахло, как на бойне. Мужчины с двух сторон
ухватились за опрокинутую повозку и без особых усилий поставили её на полозья.
— Лексей Григорич! Глянь…
На снегу под санями лицом вниз
неподвижно лежал человек.
______________________________________
[2]чёрт