Рядом с ним, поминутно чертыхаясь, копал Павлушкин, худощавый, длинный парень, неделю назад неизвестно за что выгнанный командиром полка из писарей. Воткнув лопату в землю, он рывком снял гимнастерку и, отбросив ее в сторону, протянул:
– Да… а, дела! Говорят, нас на главное направление бросили? Эх, и дадут нам здесь фрицы прикурить!
Не дождавшись ни от кого ответа, он поплевал на ладони и снова яростно врезался в землю. Копал неумело, лопату загонял глубоко, с силой, стараясь одним махом вывернуть ком побольше и потому быстро уставал. Чуть поодаль от него копал Панков, земляк Усачева. С лопатой он обращался умело, не спеша, примеривался, аккуратно вгонял ее в черный грунт и, осторожно подняв, переносил землю на бруствер. Изредка Панков останавливался, вроде обдумывал что-то, потом шумно вздыхал, причмокивая языком, и вновь брался за лопату. Вот и сейчас он выпрямился, прислушался к доносившемуся издалека гулу и повернулся к Павлушкину:
– На главное, говоришь? – и, опять вздохнув, продолжал, – а где оно сейчас не главное? Почитай, везде земля наша. Курская она али брянская, все одно – русская!
И, помолчав немного, с каким-то сожалением и грустью добавил:
– Эвон она, какая хорошая. Ей бы сейчас пшеничку рожать…
– Земля, как земля, – откликнулся Павлушкин, – тяжелая и к лопате липнет.
Чувствовалось, что ему очень хочется поговорить. Доносившийся издалека гул и молчание солдат взвода угнетали его. В нем неотступно росло чувство страха, постепенно опутывая его крепкими невидимыми нитями.
– Слышь, Панков? А чем эта земля хороша? – опять полез он с вопросом, боясь, что в этой гнетущей перед боем тишине не выдержит и сорвется.
Утрамбовывая выброшенную на бруствер землю, тот ответил не сразу:
– Чем хороша, спрашиваешь? Да этой землице цены нет! Одно слово – чернозем! А ты говоришь – земля как земля!..
Короткая июльская ночь подходила к концу. По траншее пронесся шумок: «Завтрак привезли!» Бросив лопаты, все дружно потянулись к кустарнику. Ели молча и торопливо, понимая, что и здесь надо спешить. Светало быстро. С первыми лучами солнца ожила дубрава. Невдалеке робко пропел щегол. Вначале ему никто не ответил, но через минуту, словно откликаясь на этот призыв, раздался разноязычный птичий гомон. И вдруг в это птичье разноголосье ворвались какие-то странные, непонятные звуки. Они доносились с поля, с той стороны, как будто там отбойным молотком долбили мерзлую землю. В предутренней тишине звук этот был столь необычным, что все повернули головы.