Если бы кто-то вздумал расспрашивать Ксению, возможно, она припомнила бы тихий ночной разговор родителей: в крайнем случае можно «договориться» с проводницей любого поезда, идущего в Крым, и отправить детей к тетке, а сами как-нибудь… не зарежут же, в конце-то концов (еще как резали, но это стало известно много позже). В те смутные времена никто и представить не мог, что совсем скоро Крым тоже станет зарубежьем.
Однако обошлось. Семье удалось выбраться. И даже без особых потерь.
И все забылось.
А рефлексы рожденного в горах человека остались.
Земля под ногами предательски ползла, тело командовало – беги, а цивилизованный мозг в оставшиеся немногие секунды задался праздным вопросом: а что, собственно, происходит?
Совсем рядом и немного в стороне, на развороченной клумбе возились рабочие. Ремонтировали какие-то трубы. Что пошло не по плану, Ксения так никогда не узнала. Возможно, в грунте была полость и рабочие ее потревожили.
Асфальт под ней раскрошился, и она, не успев ничего сообразить, рухнула в месиво глины, камешков и грязной воды.
***
Какое-то время самого времени не существует.
Она спала, просыпалась, снова засыпала… Просыпаясь, видела белый потолок и сине-белые стены, только и всего. Впрочем, какие-то детали просачивались сквозь ватное безразличие. Например, трубка, ползущая по стене прямо к ее кровати, и снабженная мимолетно тревожной надписью «кислород».
Белые одежды на безликих женщинах. Просьба-приказ съесть еще ложечку. Смена пакетов и банок на металлической вешалке.
Зачем капельница, почему она тут: ничего из происходящего ее не волновало, разве что отголоски приглушенной лекарствами боли. Но и она не была достаточно острой и близкой, чтобы растормошить сознание. Ксении смутно казалось, что она воспринимает чьи-то чужие, ослабленные расстоянием страдания. Все происходящее – даже невозможность и нежелание двигаться – было нереально, как бы не касалось ее. Она только знала, что время от времени ей делают укол, от которого она будет спать. Она жила от укола до укола и больше ни о чем не думала.
Так продолжалось, пока одним прекрасным утром она не проснулась по-настоящему, с ясной головой. Ну, возможно, ясность была довольно условная, голова болела, взгляд рассеянно перемещался, не сосредотачиваясь на предметах. Однако тяжелое облако, подушкой душившее умственную деятельность все это время (а сколько, кстати?) посветлело, поредело, превратилось в нестойкую дымку, и мысли вяло заворочались, зашевелились, радуясь свету, пришедшему на смену бессмысленной, серой мути. Разум неуверенно пытался вернуться к привычному рабочему ритму, словно мускул, потерявший силу и навык в период вынужденного покоя.