– Ребята, как вы хорошо говорите-то. Не чета мужикам нашим. Напьются – мат-перемат.
Окрыленные народным признанием и любовью, поднимаем заздравную чашу в очередной раз. Но для Николая, не привыкшего, похоже, к возлияниям в таком количестве, чаша сия становится роковой. Он обмякает.
В гостиницу из машины заносим его на руках. Благо служители двора постоялого хорошо нам знакомы, укладываем высокого гостя без хлопот в кровать.
Рано-рано утром, до начала работы, Кузькин примчался ко мне. Распоряжается:
– Дуй за Колей, опохмелить надо.
Бегу. Встретившаяся дежурная умеряет мой пыл сообщением:
– Гость ваш ночью еще съехал.
О-хо-хо. Представляю: очнулся, небось, важный чиновник, осознал ситуацию, схватился за голову и в бега со стыда подался.
Рассказываю о случившемся Кузькину. И тут раздается звонок. На проводе – Анискевич:
– Михаил, из обкома сообщили: к нам будто бы вчера вечером помощник союзного министра культуры выехал. Надо встретить. Культурную программу, обед организовать. Расходы берем на себя.
– А мы уже встретили его с Генкой.
– Как? И что?
– Ничего, водкой напоили, колбасой накормили, уехал довольный.
Слышно, в сердцах Виктор Степанович бросает трубку.
Прошло недели две. В редакцию с почтой приходит пакет с министерским грифом. Открываем – письмо от «друга Коли». И стихи – «Сон о Медыни».
Стоит ли говорить, что мы их сразу же заверстываем на первую полосу. А наутро – звонок от первого:
– Слушай, редактор, что за хренотень ты печатаешь? Такого и во сне не увидишь. Какие это у нас через Медынку, которую воробей вброд перейдет, мосты горбатые перекинулись? Где ты такого ненормального автора откопал?
– Так это же Коля.
– Какой такой Коля?
– Помощник министра.
В трубке молчание.
К концу недели Гаврилыч едет в Москву, везет в министерство культуры Союза несколько газетных экземпляров со стихами Николая – едет в надежде на шикарный прием. Возвращается, однако, будто оплеванный.
– Что с тобою, Михаил Гаврилович?
– Не тем человеком Коля оказался. Повел в министерский буфет, заказал по рюмочке коньячку, кофе. Ну, что это?
– А ты думал, он тебе там поляну накроет. Москва – не Медынь.
– Так-то оно так, – соглашается Кузькин. Но вдруг он сурово сдвигает брови, свирепо вопрошает, вроде бы вовсе не по теме:
– Ты меня боишься или нет?
– Нет, – отвечаю довольно хладнокровно и равнодушно.