– Нет, нет, нет, нет, – в спокойном тембре проголосил зал, словно ритм слов отрицания, где-то поддерживал неслышимый звук метронома.
– Тогда я хочу видеть его, дайте же, покажите же мне его.
Зал медленно стал утихать после того, как две тени у весов гигантского размера, быстро подлетели к одной из ее чаш, которая заметно перевешивала другую и схватив содержимое, бросили к самому носу разгоряченного судьи. Судья подпрыгнул высоко в воздух и словно вратарь принял подачу. Подача представляла собой что-то похожее на кокон шелкопряда, но только очень крупного размера. Судья тяжело дышал и, поглаживая ладонью пойманный объект, тихо приговаривал:
– Вот он ты. На этот раз, никуда не денешься, – после чего он безразлично отбросил кокон в сторону, а тени быстро унесли его на место.
На второй чаше весов, более крупной, лежала книга почти такой же гигантской величины, как и весы. Она была засыпана временем и большим слоем пыли. Зал стал посвистывать и шептать:
– Обложкой к судье, обложкой же к судье, обложкаюуууу.
Хотя никто, ни народ, заполнивший этот зал до отказу своим присутствием, ни тени, мотавшиеся со стороны в сторону, ни сам судья не знали, какая сторона книги являлась обложкой, и уж тем более никто не знал, что в ней написано, и написано ли вообще в ней что-либо. Никто ничего не знал, но свято верил, что в ней что-то есть. Ну, такое!
Снова раздался хриплый, громкий голос судьи и зал умолк.
– Суд полагает, что за содеянное и очень весомое нарушение, которое зачитано, не будет.
Зал вдруг зааплодировал, заорал, загремел, засвистел:
– Не бууудет, не бууудет.
Судья, корча лицо от шума торжествующей толпы, забил молотком о стол, что постепенно привело к полной тишине. Чуть откашлявшись, он продолжил:
– Ну, а теперь приговор.
Чаша весов, с лежащим в ней подсудимым, стала медленно скрипеть и раскачиваться. Зал молчал и смотрел, чаша набирала ход и усиливала колебание. Скорлупа кокона, лежащая на этой чаше обесцветилась и приняла образ мокрой и прозрачной пелены, в которой как будто бы двигалось что-то, скорее кто-то живой.
Это был плод, еще не рожденный ребенок, но новорожденный уже скоро. Он бился в надежде разорвать эту пелену, и открывал рот, словно о чем-то кричал, что-то просил, на кого-то злился.
– И чего он хочет? – спросил судья у своего первого советчика, чья тень маячила недалеко от судейского стола: