Вместо слова «выход» горело подчеркнутое указательной стрелкой слово «PARIS».
Над баром, расчерченным по углам стойки и краям полок для бутылок тем же люминесцентным шнуром, мудрость гласила: «Alcohol may not solve your problems but neither will water or milk». И там же красным горячим шнуром светилось важное: «PIZZA TILL 3 AM».
Над входом в туалеты тускло указывала путь надпись «SMELL LIKE ART».
В курительной комнате у надписи «NO SMOKING» горели только последние четыре буквы.
Самая огромная надпись была выполнена из шнуров трёх разных цветов (синий, белый, красный) и гласила психотерапевтическое: «DON'T THINK U'VE FORGOTTEN».
Дада рассказал Марин всю историю с Ловцом, только сейчас осознав, что даже показать ей ничего не может: его сетевой собеседник уничтожил все следы их общения. Они сидели у него дома, и Марин только и делала, что курила и ругалась:
– Ты с ума сошёл! О чём ты вообще думал? А если бы это был пластид? А если бы уже в первый раз он бы взорвал тебя по дороге?! А если бы в аэропорту? Да ты что – идиот, что ли?!
Дада сокрушённо кивал, то обливаясь потом – его кидало в жар, – то леденея и бледнея от ужаса, и соглашался со всеми обвинениями:
– Да, мог бы. Да. Да, ужас… Идиот.
Но Марин решила докопаться:
– Нет, погоди. Ну скажи: почему ты вообще повёлся? Как это могло в принципе с тобой произойти?
– Сам не знаю.
– Нет, подумай! Нет, думай вслух. Надо понять. Как такое может быть? Какой-то хрен неизвестный в интернете влезает к тебе в душу и – оп-па! – ты уже в реале выполняешь его, чёрт, стрёмные поручения. Ну как это?
Дада задумался. За последнее время он ещё больше оброс и похудел и сейчас выглядел деревянным человечком для эскизов на шарнирах, только с шевелюрой.
Он отвернулся к окну, чтобы не видеть этих гневных выпученных глаз, и стал послушно думать вслух:
– Не знаю я. Он так возник… Мне было очень хреново. И тут он такой… Врубной. Внимательный.
Он не мог сказать ей – да и себе вслух признаться не мог бы, – что был тогда не только одинок. Мама умерла, когда его не было, он вернулся из своих бегов, а её, последний год вообще не выходившей из квартиры, дома не оказалось.
Дома было тихо, очень пусто.
Запах болезни, от которого он сходил с ума, почти выветрился. Её кровать – согласно её распоряжению, как потом объяснил ему адвокат, – исчезла, как и все её личные вещи: одежда, обувь, лекарства. Как будто её и не было у него никогда. Окна оказались чисто вымыты, как будто их не было тоже: просто пустые проёмы в улицу и небо.