– Чтобы женщин учиться в госпитале… – изрекает Ёнэкидзу. – Не хорошо.
– Между прочим, таз для крови она держала твердой рукой, – замечает Кон Туми. – С доктором говорила на хорошем голландском и гонялась за обезьяной, пока студенты-мужчины страдали морской болезнью.
«Хочется задать дюжину вопросов, – думает Якоб. – Если бы я только посмел… Дюжину дюжин».
– А не слишком ли присутствие девушки, – спрашивает Ауэханд, – будоражит юношей… в неудобьсказуемых местах?
– Не в тех случаях, – Фишер покачивает джин в стакане, – когда у нее на лице шматок бифштекса прилеплен.
– Господин Фишер, так говорить неучтиво, – вспыхивает Якоб. – Эти слова не делают вам чести.
– Не притворяться же, будто этого нету, де Зут! В моем родном городе такую назвали бы «тросточкой слепца»; только незрячий вздумает ее коснуться.
Якоб представляет себе, как расквашивает пруссаку лицо кувшином дельфтского фарфора.
Свеча кренится на сторону; воск стекает по подсвечнику, застывая каплями.
– Я уверен, – произносит Огава, – когда-нибудь барышня Аибагава выйдет замуж на радость.
– Знаете, какое самое верное лекарство от любви? – спрашивает Гроте. – Свадьба – вот какое!
Мотылек, беспорядочно взмахивая крыльями, стремится в пламя свечи.
– Бедолага Икар! – Ауэханд прихлопывает его кружкой. – Ничему-то ты не учишься…
* * *
Ночные насекомые трещат, звенят, хлопочут; зудят, свербят, стрекочут.
Хандзабуро храпит в каморке рядом с дверью в комнату Якоба.
Якоб лежит без сна под сеткой от комаров, одетый в одну лишь простыню.
Аи, губы приоткрываются; ба, смыкаются вновь; га, у корня языка; ва, нижняя губа прикушена.
В который уже раз он заново переживает сцену в пакгаузе.
Ежится, понимая, что выставил себя настоящим чурбаном, и тщетно пытается переписать пьесу по-другому.
Раскрывает забытый ею веер. Обмахивается.
Белая бумага. Ручка и боковые планки – из древесины павлонии.
Где-то стучит колотушка стражника, отмечая время по японскому счету часов.
Блеклая Луна попалась в клетку полуяпонского-полуголландского окошка…
…Лунный свет плавится в стеклянных квадратах окна, а процеженный сквозь бумажные – рассыпается меловой пылью.
Скоро, должно быть, рассвет. В пакгаузе Дорн ждут бухгалтерские книги за 1796 год.
«Анна, я люблю Анну, – твердит мысленно Якоб, – а милая Анна любит меня».
Он потеет, уже покрытый тонкой пленкой пота. Простыни влажные.