– Помер, значит, дед Сашка? – узнав о разгроме ширяевского хозяйства, проговорил Зыков. – Эх, Царство ему Небесное! Ну что же, – глянул на Лёшку, – оставайся. Только вот к делу тебя приставить надобно. Дармовой хлеб нынче-то дорог.
Жизнь в доме Зыковых начиналась рано. Чуть свет тетка Марья принималась возиться с горшками и плошками, ставила самовар, а потом будила мужа и Лёшку. Дядя Ипат в зевоте широко раскрывал рот и кричал в соседнюю комнату:
– Дунька! Дунька! Нечего бока отлеживать.
Дуняша сладко потягивалась и нехотя поднималась.
Наскоро умывшись, ели мятую картошку, пили чай без сахара и направлялись запрягать лошадей. Лёшка помогал дяде Ипату затягивать подпруги, обматывал Зыкова вокруг пояса кушаком, а затем открывал ворота. Дядя Ипат и Дуняша уезжали. Два раза в неделю Зыков напивался. Он бил тетку Марью, гонялся за Дуняшей и однажды до того излупил Лёшку, что тот неделю ходил с синяками.
Вначале мальчик сидел дома: подметал двор, чистил конюшню, сгребал в кучу навоз. Потом дядя Ипат стал брать его с собой в город, приучать к извозчичьему делу. Лёшка долго путал Ильинку с Ордынкой, Плющиху с Палихой, Покровские ворота с Петровскими и никак не мог уяснить, где находится Камер-Коллежский вал. Дядя Ипат злился и начинал пояснять:
– Камер-Коллежский вал, он и тута, рядом с твоим домом, и тама, на другой стороне Москвы. Если Бутырский – этот от Брестской площади, а раз Золоторожский – так вали за реку Яузу. А есть еще Симоновский и Семеновский, Крутицкий, Покровский, Госпитальный… – Зыков без удержу сыпал названиями и вконец запутывал Лёшку.
Но время шло, и мальчик стал привыкать к мудреному расположению московских улиц. Наконец наступил день, когда дядя Ипат сказал:
– Ну, будя. Время не ждет. Запрягай Буланчика – и с Богом.
В середине апреля Лёшка совершил свой первый самостоятельный выезд. Вскоре у мальчика появились излюбленные места: у Курского вокзала – к приходу крымских поездов, у Городской Думы – к концу заседаний, у Сухарева рынка – в разгар базара. А когда к Лёшке никто не садился, он медленно ехал по Тверской или Кузнецкому и выкрикивал:
– Эх, прокачу! Эх, прокачу!
Кричал Лёшка громко, призывно. Глядишь, кто-нибудь не устоит да и сядет.
Все мальчишки с Ямской теперь смотрели на Лёшку с завистью. Взрослые извозчики ухмылялись. Даже Дуняша как-то сказала: