А как-то Виссарион столкнулся лоб в лоб со Щепкиным в коридоре. Тот, оглядев студента сверху вниз, брезгливо бросил:
– А ты, шельмец, почему не на лекциях?
– Я не шельмец, – передёрнулся Виссарион. – Я студент Белинский.
– Пройдите со мной в кабинет ректора, студент Белинский, – резко изменился в лице инспектор. – Я уже наслышан о вас от своего предшественника.
Ректор напомнил о цензоре, особых донесениях, а в заключение сказал инспектору:
– Заметьте этого молодца и не церемоньтесь – при первом случае его будет надобно выгнать!
– Да я его, каналью, – проскрипел зубами Щепкин, – в солдаты забрею.
– На первый раз за дерзость и опоздание на начало занятий с него достаточно карцера, – смилостивился ректор…
Виссарион на некоторое время сник и на обострение с инспектором Щепкиным больше не шёл. Более того, стал вдруг на какоето время тих и незаметен и даже пробовал писать стихи. Однако соперником Жуковскому не стал, ибо увидел, что не рождён быть стихотворцем, а наперекор природе идти не хотел. В жизни юноши всякий час важен – чему ещё вчера верил, сегодня над тем смеялся. Хотя в сердце его и происходили движения необыкновенные, душа порою переполнялась чувствами, а в уме рождались мысли высокие – выразить их стихами уже не получалось. Рифма не давалась, не покорялась, смеялась над его усилиями.
И тогда он решил, что пора переключиться на смиренную прозу. Было уже и исписано немало, много начато, но ничего не закончено. Ещё раз, с горечью прокляв свою неспособность писать стихи, он вдруг понял, что прозу писать ему тоже как-то лень.
Холера в Москве к тому времени ещё не совсем прекратилась, хотя в казённых заведениях, госпиталях и лазаретах больных оставалось совсем немного. Москва воскресала. Чёрный год отступал не только в столице, но и в провинции, вплоть до близкого сердцу Чембара, где мор подкосил немало люду, как-то обойдя стороной его близких и папеньку с маменькой.
5
«Любезная маменька!
Давно уже не писал я к Вам; не знаю, в хорошую или дурную сторону толкуете Вы моё молчание. Как бы то ни было, но на этот раз я желал бы не уметь ни читать, ни писать, ни даже чувствовать, понимать и жить!..»[4] – Виссарион задумался, стоит ли сейчас писать правду маменьке. Не радостен был холерный год, но то, что произошло позже, могло поразить материнское сердце непоправимым ударом.