Белый шум. Стихотворения - страница 2

Шрифт

Интервал

или вода, притворившаяся кипятком,

или вестник, которому вход незнаком,

или шарик воздушный у девочки на руке,

который вот-вот оперится, как тоннель,

и поплывёт, шевеля то жабрами, то ангелом на плече,

на опознание речи и потому – ничей

светильник стоит на горе, как выдох, пёс, конура

и составляет список на нём жара

или – точнее – жар, шар, которым он встал поутру

будто сорока, что растрескается во рту —

словно красная глина, которая будет им —

когда он пробудится здесь, чтобы в гости идти к своим,

в щель, которая их сшивает, как свет, кроя

стрекот свой чёрно-белый на мясо для соловья.

«Где невозможно и огромно…»

Где невозможно и огромно

пространство Бога за спиной,

что оглянуться невозможно

на шар, что катится за мной

по масляному глинозёму,

с холодным зёрнышком во рту,

где хворост захрустит позёмкой,

оставив небо на свету —

сшиваю трубы с его гласом,

который меньше тишины

присутствия его – тоннели,

как сердца шарик, ощутив.

«Человек в осколке света…»

Человек в осколке света,

то есть вечности, стоит

посреди просторной смерти —

что-то свету говорит:

то гулит, как будто

время, окольцованое им,

покидает голубятню,

расстоянием цветным,

ну, а то – раскинув руки

очарованно молчит

наблюдая, как на смерти

дверь бессмертия горит.

«Ворона лестницей кружилась …»

Ворона лестницей кружилась —

пока взлетала голова,

похожая на головешку —

как речь прохожая, черна.

Похожая на головешку

она в себе веретена

крутила белую отвёртку —

метелью от неё темна.

Крутилось небо и кружился —

вороны пропуском – гончар

и вынимал всю тьму из глины

затем – печаль.

Гончар крутил предмет и форму —

желтели пальцы от ворон,

гудели в дудки, как воронки,

поленья темноты. Свистком

лежал упавший и воскресший —

поскольку смерти вовсе нет —

на тень свою себя воздевший —

незавершённый пеплом свет,

что птичий свиток в форме ада,

похожего на рай и снег,

где слеплен человек из сада

ворон похожих на ковчег.

«И молока последнюю награду…»

И молока последнюю награду

пьёт зверь прозрачный,

видимый не сразу,

припавший к сосцам неба,

к винограду —

пока щенок весёлый и незрячий

гоняет тьму в себе,

как бабочку, психею —

и ждёт во мне, когда я онемею.

И пение собачие, как льдина,

меня сопровождает в берегах,

в которых спит язык неотвратимый,

как молоко или последний страх.

Что ж, мой щенок,

сопровождай нас в вечность,

которая иголка февраля

во времени красивой колыбели,

Следующая страница