- Ты о чем, старая? – Я решил прикинуться натуральной ветошью.
Так ведь же не докажешь, что «начинка» у этого молодого «пирожка»
совсем не та, что изначально Господом туды положена.
- Э-э-э, родимай! - Весело улыбнулась Лукьяниха, отчего её и без
того морщинистое лицо и вовсе превратилось в изрезанную мелкими
складками кожуру печеного яблока. - Я ить душу-то чужую в этом
грешном теле сразу почуяла. Кому-то рассказывать об этом, мине
вообще никакого резона нетуть – меня и без того многие полоумной и
выжившей из ума старухой считают. Так что передо мной можешь не
таиться, милок. Сколь лет-то тебе, болезный? – между делом
поинтересовалась она. – Чую, что пожил ты на свете добро и не своей
смертью ушел. – Она вновь прополоскала тряпицу в холодной воде и
положила на мой лоб.
- Ладно, бабка, - устало произнес я, решив, что если и откроюсь
этой полубезумной старухе, то большой беды от подобного знания со
мной все равно не случится, - права ты… по каждому пунктику права.
Убили меня суки лавровые в восемьдесят восьмом году, - скрипнув
зубами, произнес я. Нахлынувшие воспоминания вновь разбередили мою
грешную душу. – И лет мне тогда уже было совсем немало – восьмой
десяток разменял… Слушай, бабуль, раз ты такая прошаренная в этом
вопросе, объясни мне, дураку старому, на кой меня обратно вернули,
да еще и через столько лет? Ведь с моей смерти, почитай тридцать
пять годков минуло…
- Ох, сынок, кабы я знала? – тяжело вздохнула Лукьяниха. – Я
ведь так – мелкая ведунья, которой лишь немного больше открыто, чем
обычному рабу божьему знать положено. И мать моя такой была, и её
мать… Вот уж больше десяти поколений этот божий дар нам спокойного
житья не дает! Вот за что это нам? Скажешь? – И она вновь
стрельнула в мою сторону своим проницательным взглядом,
пронизывающим едва ли ни до самой печенки-селезенки.
Я неопределенно пожал плечами:
- Кто его знает, мать…
- Вот! – Старуха ткнула кривым пальцем в направлении потолка. –
Пути Господни неисповедимы, касатик! Ты-то, как я посмотрю, много
чего «темного» в своей жизни натворил…
- Было дело, мать, - виновато произнес я, словно на исповеди.
Ведь никогда еще Семен Метла никому не изливал свою грешную душу. А
коли бы излил кому, так совсем бы недолгим век у такого
«проповедника» случился. Видимо, пришел, наконец, тот самый час
покаяния. - Вся жизнь моя неправедной была... – сипло признал я, не
мигая глядя в морщинистое лицо деревенской знахарки. - Воровал,
грабил, да и жизни лишать подчас приходилось, хоть руки кровью
замарать - и не по понятиям это для настоящего вора-законника… - Не
скрываясь больше перед бабкой-ведуньей, как на духу выложил я, все,
что накопилось за прожитые годы.